Онлайн книга «Русь Великая»
|
– Ты же знаешь, боярыня-матушка, – говорил Парфентий, – ни Соломон-друг, ни я никогда о цене не говорим, предупреждаем – нет, не давай. В Переяславле, в Чернигове, в Киеве за это иные лекари нас порочат, люди же пользуются. Нынче все здешние шли с деньгами. Мы с Соломоном привыкли к людям, видишь – из последнего дает. Говоришь – не надо. Нет, сует. Возьми, мол, за труд, за лекарство возьми. Приходилось сдачи давать. Горды ваши кснятинцы. Мы с Соломоном порешили отделить часть. Ты, боярыня, возьми. Есть такие, которым нужно помочь. Боярыня Елена с благодарнстью приняла мешочек с серебряной и медной монетой, рассказала, что в Кснятине есть и свои лекари, пользуют людей травами, наговорами и помогают. По-разному бывает. Боярин Стрига перевел речь на свое. Рассказывал о наймитах, которых держал он для обработки своей земли. Видел он в наймитстве необходимость, досадуя, что за наймитами нужен присмотр. Для того с ними и жил старый, ослабевший дружинник Глазко. Глазку уж не под силу походы. Не будь его, что делать? Держать наймита над наймитами? Стрига осуждал своих работников за леность. – Требовать нужно сильнее, – советовал Симон. – Я требую, – возражал Стрига. – Сам ты видел. Грех в ином. У наймитов половину души бог вынул. У меня тут не одни наймиты. Есть и половники – из тех, кто пришел, ничего не имея. Даю лошадей, коров, упряжь, плуги, бороны – все, что нужно, и мне второй сноп во всем. Пишем рядную грамоту на год, на два, на три. На четвертый год кончает ряд почти каждый. Покупает лошадь, коровы свои, хозяйство поставил, ему половничество ни к чему, он уж вольный. Таким помешать может болезнь не вовремя, либо саранча налетит, как было в пятом году от этого, – словом, несчастье. Им за чужой спиной скучно. Если б на поле, где мои наймиты, жили половники, пашни они б подняли в два раза больше, а то и в три. – Откуда ж приходят? – спросил Симон, вспомнив жалобы Стриги на отход людей Кснятина. – Чаще всего из-под Киева либо из самого Киева, – ответил Стрига. – Бывают из туровских, дорогобужских, из волынских. – Беглые? Из должников? – Может быть. Я ловить не обязан. – Там людям потеснее живется, потеснее, – заметил лекарь Парфентий. – Отходят ко Владимиру-на-Клязьме, к Суздалю. Там спокойнее, – сказал Стрига, взглянув на жену: помню-де ночной разговор. – А мастер многорукий и летатель, Жужелец твой, из каких? – спросил княжич Симон. – Не знаю. Придя, он слово мне дал, что не беглый он, что нет за ним никакого воровства. На духу он бывает у отца Петра, душу правит. Это дело тайное между ними. Поучитель наш, – Стрига кивнул на священника, который мирно дремал после трапезы, устроившись на широкой лавке у стены, – сказал мне: одного вы поля горькие ягодки, с одного дерева кислые яблочки. – И скажу, и скажу, – отозвался отец Петр, не поднимая головы, – грешники вы нераскаянные, в вас всех язычество с христианством перемешано, как в старых сотах пчелиных воск с медом да с дохлыми пчелами. Ох-хо-хо, будет мне за вас ответ перед богом, что допускаю вас к причастию, – закончил отец Петр, повернувшись на другой бок. Будто бы ничего и не было, Стрига продолжал: – Жужелец пошел дальше греческого сказания. Он вместе Дедал и Икар. Человек он разумный, тому свидетель его мастерство. – Предание об Икаре и Дедале, отце его, нужно понимать иносказательно, – заметил Соломон. – И в нашем святом писании, и в вашем многое понимается в духе, а не в видимых вещах. Странствия, виденья суть искания души. – Не спорю, – отозвался Стрига. – Но разве тебе не хочется летать, разве ты никогда не летал? В ответ лекарь Соломон только руками развел в недоумении. – Но во сне ты ж летал? – настаивал Стрига. – Во сне? – переспросил Соломон. – Было когда-то. Так мы ж не о снах, мы о яви ведем разговор! – Я и поныне летаю во сне, – сказал Стрига. – Проснусь, и хочется, взяв жену на руки, подняться в ясное небо. То – сны. Было со мною однажды наяву чудесное дело. Давно, между Киевом и Вышгородом, ездили мы на охоту и, спешившись, разошлись по долам. Долго ли, коротко ли, но вдруг мнится мне – заблудился! День был позднеосенний, лист опал, прошли дожди, потом стало сухо, под ногой не гремело – чернотроп, по-охотничьи. Небо закрытое, тишина в воздухе – слышишь, как падает запоздалый листок. Бегом я пустился вверх, вниз, вверх. Несли меня ноги, как пушинку ветер несет, и долго так было, легко, просторно, воля без края, душа наслаждается, и просто все так, все мне доступно. Вынесся я на холм, вижу – внизу конюхи держат наших лошадей. Усталости ничуть, будто сейчас ото сна. Пошел вниз обычным шагом. Товарищи уже собираются. Кто с чем, а у меня ничего нет, и ничего мне не нужно, ничего будто со мной и не было. Прошло сколько-то лет, и вдруг мне вспомнился тот день, и осенило – да ты ж летал! Пробовал повторить. Нет, не получается, не могу. Подперев голову кулаками, Стрига уставился куда-то. И все призадумались, и каждый вспомнил нечто чудесное, бывшее с ним, и неуловимое, как солнечный луч, как туман, как прошлое – было, и нет его более… Встряхнувшийся кснятинский боярин подошел к ларю, стоявшему на высоких ножках, и откинул переднюю стенку. – Еленушка, помоги-ка, – попросил он. На полках лежали свитки бумаги, стояли книги разного вида: в деревянных крышках, скрепленных вощеной нитью, в кожаных крышках с матерчатыми затылками. Поискав, нашли небольшую тонкую книжицу, похожую на молитвенную, и боярин, указав место, попросил жену прочесть. – «Некий сарацин-агарянин явился в город Константина. Объявил он, что хочет удивить всех людей, полетев над ипподромом, как птица. В назначенный день перед началом состязаний колесниц сарацин поднялся на верх главных ворот ипподрома. Был он одет в особое широкое платье из льна, распертое изнутри обручами. Сарацин долго стоял, ожидая сильного порыва ветра. Дождавшись, он поднял руки, прыгнул, упал вниз камнем, и, когда к нему подошли, он был уже мертв, ибо переломал все кости». – Спасибо, боярыня, – сказал Соломон. – Случай доказывает невозможность полета. Сарацинский соперник Икара убил сам себя. – Прав ли ты? – возразила Елена. – Легко осудить неудачника. Я вижу иное: Жужелец не одинок. Агарянина тоже обуревало желанье летать. Есть и другие, мы не знаем о них. Многого нет в летописях, многие летописи нам неизвестны. Жужелец не ищет славы. На своих крыльях с такой высоты он мог бы спуститься далеко от ипподрома. – Ах, боярыня, сердце у тебя золотое, – вступил лекарь Парфентий. – Нет человека, кто не хочет славы. Друг мой Соломон, премудрейший, думаешь, славы не любит? Ох как любит! Знаешь же кличку его? Бессребреник! Словцо-то какое, не медным, звучит серебряным звоном! – Люблю! – сказал Соломон и залился тихим смешком, от которого затряслись длинные, пряди волос на висках. – Очень люблю, для того и стараюсь. Глядя на лекаря, рассмеялась и боярыня: |