Книга Три романа о любви, страница 137 – Марк Криницкий

И вдруг клубком сизого пара показался вдали поезд. Стало страшно. Вдруг понял, что не выдержит, расплачется.

Неужели так сильно подгуляли нервы?

Поезд с громом побежал мимо навеса. Замелькали синие, желтые, зеленые пыльные вагоны. Неужели же, неужели?

Все это было, как в сказке.

Не выдержал и, жадно заглядывая в окна, побежал вдоль поезда, толкая публику и спотыкаясь о разложенные узлы и вещи.

И вдруг яркое-яркое пятно. Два расширенных синих глаза на розовом детском лице. Сначала что-то ударяет в мозг. Силится вспомнить, но знает одно: что это — счастье, безумное, забытое, отвергнутое счастье. И потом уже видит поднятые детские ручонки и слышит крик, заглушающий свистки паровозов, гул вокзала.

— Папа!

Уже не может сдержаться. Целует милое, холодное личико и удивляется только тому, что мог так долго его не видеть. Ищет глазами «ее», но уже не боится. Не стыдно и слез, мучительно сжавших горло и слепящих глаза.

— Здравствуй.

На ней новая незнакомая шляпка. Не к лицу. Глаза опущены.

— Ну, пойдем же. Шура, Шура! Ах, Господи!

Голова высоко поднята. Как всегда. Оглядывается вокруг. Ее здесь все должно волновать, но она сдерживается. Только один любопытный, косвенный взгляд.

— А ты не изменился. Ну, рассказывай.

Справившись с глазами, он улыбается. Он чувствует, что потерял официальность, и ему стыдно и радостно.

Надо что-нибудь говорить. Но слова такие подлые, внешние.

— Я приготовил вам позавтракать.

— Где?

Ах, вся многосложность этого вопроса!

— У меня… у нас…

Она останавливается, чтобы перевести дух.

— Я в номера… Ты прости.

Он идет рядом, подавленный, не смея спорить, прижимая к себе тельце Шуры. Да, она права.

Но куда, в какие номера?

— Я хочу в «Столичные»!

— Нет, знаешь…

— А что?

Извозчики кричат наперерыв.

— А мы ехали на автомобиле, — говорит Шура.

— Ты знаешь такие слова?

— Я все знаю. Спроси: я знаю, что такое вегетарианец. Вегетарианец — это человек, который питается исключительно растительною пищею. Он не ест ни коров, ни овец, ни лошадок. Вот что!

Ребенок насмешливо вытаращил глаза.

— Ну, куда же, куда? Мне все равно. Только в номера.

Как всегда, она куда-то торопится. Можно подумать, что это для нее сейчас главный вопрос жизни. Она жалкая, покинутая. И еще не спросив ее ни слова, он уже знает, что она не сумела устроить своей судьбы. Жизнь ее оборвалась, замерла.

Едут в «Прагу». Шура вскрикивает на каждом шагу.

— Это помню… Тут, мамочка, продавали таких маленьких человечков, помнишь?

Душный, пыльный номер с налетом вечной человеческой грязи. Прокисший запах умывальника, дешевая роскошь обстановки, вид на соседнюю покатую крышу, по которой ходят голуби.

— Ты… иди, — говорит Серафима. — Ведь завтра… да? Мы встретимся там, или ты еще зайдешь? Я не знаю, где это… но я, конечно, найду.

Он сидит на мягком скрипящем стуле, точно случайный посетитель, даже не гость. Шура играет его цепочкой, по временам вопросительно заглядывая ему в лицо. И в этом тоже ложь и обман. Завтра они уедут обратно… навсегда.

— Ну, уходи же, — говорит она, — Шурик, оставь цепочку.

— А мы скоро поедем домой? — спрашивает он, растягивая слова.

— Наш дом у бабушки, — говорит она. — Скоро, скоро.

Он раздраженно топает ножкой.

— Не к бабушке, а домой… к папе, к нам.

Надо ли детям говорить правду? Да, конечно, надо. Разве они оба делают теперь что-нибудь дурное? Дети должны знать.

— К папе нельзя. Папа женится на другой.

— У него будет другая мама?

— Не мама, а жена.

— Чужая?

— Ну да, другая.

— Не наша?

— Да, да!

— Правда, папочка?

Сконфуженно он говорит:

— Да.

— Отчего?

— Вот подрастешь, узнаешь.

— Она будет жить там?

— Да.

— Вместе с тобой?

— Ну, конечно.

— У нас?

— У меня.

— И будет спать на маминой кроватке?

Она схватывает его на руки.

— Ну, пойдем умываться.

Он закапризничал.

— И я туда хочу.

— Нельзя… чш…

— Да, я хочу с ней познакомиться.

— Ты иди! — приказательно крикнула Серафима Ивану Андреевичу из-за перегородки.

Но он не двигался. Ему не хотелось бежать. Хотелось встретить то новое, что слагалось, лицом к лицу. Он должен был дать ясные и определенные ответы ребенку.

— Я ей скажу, что ты хочешь с ней познакомиться, — наконец сказал он.

Серафима вышла из-за перегородки. У нее был страдальчески-вопросительный взгляд. Но она ничего не сказала. Она предоставляла инициативу ему. Он что-то задумал. Пусть.

Шура выбежал тоже.

— Она какая? Такая? Как мама? Правда?

— Она высокая, черная.

— А мамочка ее знает?

— Нет.

— Отчего?

— Так. Еще не познакомились.

— Она познакомится?

Серафима зажала уши пальцами.

— Ну, довольно. Как ты, Шурик, невыносимо трещишь. Ты все сам увидишь, а сейчас замолчи.

Он затопал ножками.

— Хочу. А ты, папа, ее любишь?

— Да.

— И нашу маму любишь?

Он не нашелся, что ответить. Шура сделал испуганные глаза.

— Ты мамочки больше не любишь? Вы поссорились? Да?

— Нет, мы, мой друг, не ссорились, но мы не хотим жить вместе. Мы с мамочкой просто друзья.

Ребенок закрыл лицо руками и жалобно нагнулся.

— Я хочу жить вместе…

— Господи, какая мука! — сказала Серафима. — Я не знаю, право, надо ли все это знать ребенку?

Иван Андреевич молчал. В нем зрела новая, большая решимость.

— Ты будешь приезжать ко мне с мамой в гости, а я к вам. Хорошо?

Он подумал.

— Ты обманешь опять. Отчего ты не приезжал?

— Теперь буду.