Книга Свои и чужие, страница 58 – Мария Метлицкая

– Вечно ты о людях так. По себе судишь.

– И по тебе, – живо откликнулась та, – или я не права?

– Иди в задницу! – разозлился он и бросил трубку. – Умная больно!

Но «занервировал», как говорила все та же Ирэн.

Зашагал по квартире – признак душевного беспокойства. Выкурил три сигареты подряд, хотя курить почти бросил. Опрокинул две рюмочки коллекционного «Мартеля» из подарочного фонда. Не успокоился, возбудился еще больше.

«Все! – решил Прокофьев. – Ирка права! Что этой нескладехе надо, кроме квартиры? И как он, старый дурак, не допетрил? Конечно, квартира. Точнее, квартиры». Его и матушкина, светлая ей память! С ее-то ситуацией. По-другому не разрулить. А так – одну себе, вторую – в аренду. Пошлет всех своих спиногрызов, мучителей, бросит свою дурацкую школу – и заживет!

Нет, в принципе… Ничего такого, что из ряда вон. Все эти детки ждут, когда… Тем более – в моем случае. Любить ей меня не за что, это понятно. Единственная наследница – тоже понятно, но… Какое лицемерие! Какая наивная хитрость! Щи и котлеты против квартиры. Нет, против квартир! А квартиры эти – так, между прочим, – не из поганых. Матушкина – на «Соколе», теперь почти центр. Его – на «Университете». Тоже не фунт изюма. И если сложить… Ах, какая засранка! Строит из себя великомученицу. А может, все врет? Он ведь не проверял. Может, и дома все мирно? Муж тихий, непьющий. Бабка, как ни крути, тянула всю жизнь этих внуков, ее, между прочим, детей. И школа эта – и что там плохого? Отпуска длинные, предмет второстепенный. Подарочки от родителей – знаем, читали! А прибедняется! Все прибедняется – пальтишко с кошачьим воротничком, старушечьи боты, беретик столетний.

Врет! Точно – врет!»

И тут его так разобрало, что твердо решил – завтра! Именно завтра пойдет к Зеленцовой и составит завещание. Завтра, и точка. А в среду ей сообщит: Так, мол, и так – квартирки свои отписал неимущим. Кому? А здесь надо подумать. Посоветуемся с Зеленцовой. Она – нотариус опытный, баба честная, хоть и прожженная. Плохого не посоветует.

И на реакцию этой «бедняжки» посмотрим. Как смоется с кислой мордой и – хвала господу! – перестанет его доставать!

Господу и Ирэн – чего уж там… надо признать.

Ах, шельма! Тихая такая, неприметная пройдоха. Все рассчитала, все! За свои поганые супчики, за свою заботу… Взять и отхватить – и что? Недвижимость в центре Москвы! Разом, махом решить все свои проблемы. А если вякнет – как же так, папа? Он ей в лицо: «А что же ты, милая, объявилась так поздно? Где ж ты была раньше? Почему не прорезалась лет этак десять назад? Или ждала, когда папик совсем накроется? Ну да, семьдесят три для мужика в нашей стране – это почти сто. Припозднилась, деточка, все решено. И ты, как говорится, в пролете!»

Прокофьев выпил еще коньяку, потом чаю – от волнения знобило – и лег в постель. Завтра – к Зеленцовой, все решено!

Он почти уснул и звонок своего мобильного услышал не сразу. На дисплее высветилось – Лариса.

«Как чувствует, дрянь», – подумал он, но трубку взял – наверное, спросонья.

Голос узнал не сразу. Переспросил:

– Что-что? Какая больница? С гипертоническим кризом? А я ведь тебе говорил, – начал было он, но быстро осекся. – Прямо с работы? На «Скорой»? Приехать? Когда? Прямо сейчас? Завтра? Ну, ладно… завтра так завтра. Пару бутылок воды? Захвачу. Разумеется. А что-то еще? Ничего? Ну, держись там… до завтра.

Закономерно, все закономерно – загнала себя, своими руками в могилу. Господи, какая могила? Что он несет? Гипертонический криз, тоже мне… Редкость. Наверное, наследственность – матушка тоже давлением маялась. Он помнит – «Скорая» у подъезда, и он стремглав, не дождавшись лифта, несется наверх. И сердце бабахает как из пушки. Только бы все обошлось, только бы мимо…

Не спал, совсем не спал. Бродил по квартире, пил воду, под утро – чай. В семь утра залез в душ и под прохладной водой приходил в себя, слегка опасаясь простуды.

Потом сварил кофе – выпил черный и крепкий. Сладкий. Надо взбодриться! Заглянул в холодильник – нет, не пойдет! Камамбер и хамон не для больницы, никак.

– По дороге, все по дороге! Фрукты там, соки… Что еще? Сыр? Или творог? Значит, на рынок – слава богу, недалеко, пешком. Там – знакомая молочница, своя. Творог – роскошный! – бормотал он, надевая ботинки.

До рынка – пешком пятнадцать минут. Утро серое, влажное. Ветер нагло забирался под куртку, под кепку. Дрянной ветерок, дрянной и опасный. Дрянь погодка – московская осень. Скорей бы в тепло!

Взял творогу, сметанки домашней – не жирная? Жирная ей ни к чему!

Молочница, тетка простая, проявила сочувствие:

– В больничку? Не, жира в ней мало – сливки на масло! Не сомневайся! Все же – своя, без добавок. – Пока заворачивала, спросила: – Жена?

Он мотнул головой, сглотнул комок и хрипло сказал:

– Дочка.

Потом апельсины, лимон, гигантские груши – размером с кулак. Йогурты – слива, малина. Печенье овсяное. Мармелад. Почему мармелад? Он вспомнил, что говорила ему мать – пастила, мармелад, овсяное печенье. Сладости, дозволенные больным. Так, значит, еще пастила.

Спустился в метро. Согрелся. Хорошо еще, что по прямой – без всяких там пересадок. Общественный транспорт он еле терпел – привык всю жизнь на такси или с водителем. Но не сейчас! В будний день, да еще поутру – самоубийство! Приедет к обеду, не раньше.

Вышел в Сокольниках. Ветер чуть стих, но без перчаток руки замерзли. Сунул в карманы.

В регистратуре сказали – посещение строго по графику. Где график – да на двери!

Сколько слов, вместо того чтоб ответить. С шестнадцати. Черт!

Подошел к охраннику, сунул полтинник, и тот, оглядевшись, кивнул – проходи.

Куртку в пакет, бахилы – и вперед! Третий этаж, кардиология. Из лифта направо.

У двести тринадцатой палаты замешкался, затоптался, потом постучал и приоткрыл дверь.

Она лежала у окна. Лежала, вытянувшись в струну, руки вдоль туловища. Глаза закрыты.

Лицо ее было белым, словно неживым, и губы – он только сейчас заметил – красивые, пухлые, ровно очерченные – тоже были белесого, нездорового цвета.

Он подошел, сел на стул и тихо сказал:

– Ларочка!

Так он назвал ее впервые.

Дочь вздрогнула, открыла глаза, посмотрела на него и сказала:

– Папочка… ты пришел!

Он кивнул, пытаясь сглотнуть тугой и плотный комок, застрявший где-то в середине горла.

– Пришел, Ларочка, – получилось сипло, по-стариковски. Засуетился, начал вытаскивать из пакета купленное и каждое обозначал: – Творог, Ларочка. Деревенский! Сметана – торговка сказала, что вовсе не жирная. Сливки идут на масло, понятно? Жульничают. – Он улыбнулся.

Она улыбнулась в ответ.