Книга Тайный год, страница 126 – Михаил Гиголашвили

Видя, что дети завистливо смотрят в рот Кузе, старательно и быстро жующего подачку, вытащил из тряпицы пряники и раздал детям:

– Аки Господь в Кане Галилейской! Кусайте!

Какое-то время было слышно чавканье, гул огня в печи и разговор из-за двери, где Угрь, рисуя ключаря, развлекал его байками:

– А вот ещё: одна рыба говорит другой: «Подвинься, другиня, мне тесно!» – а та ей в ответ: «Куда? На сковороде нет больше места!»

Сидя возле печки, прикрыв глаза, стал затягиваться в какое-то блаженное жерло. И эта бездна не кончалась. Огромная рыбья пасть заглатывала его всё глубже: вот ноги исчезли, пропали… стомах сгинул… лукавое тепло подобралось к сердцу… жабры вздыхают прерывисто… чешуя трепещет и топорщится… Он пойман, стреножен, оцепенён – комар в паучьей западне, волк в красных флажках, медведь в капкане!

Но силой воли ускользающее «я» было поймано.

Встряхнулся телом. Осмотрелся непонимающим взглядом.

А, дети, Голыш, журчанье голосов, скамьи, тихогром…

Появились Угрь с ключарём Мосовым, возбуждённо обсуждая что-то. Принесли с собой винные запахи. Но, растекаясь в добродушном тепле, не обратил на это внимания, а спросил у Голышева, будет ли детям интерес учиться рисовке?

– Рисовке? – опешил Голышев. – Не знаю. Читать и писать их учу, а чтоб рисовать… Эй, мелюзга, рисовать хотите?

Девочка Настя мотнула щекастым лицом, а Кузя важно прошепелявил:

– Я углём на стене нашу кошу намалевал, а батя меня шлейкой посёк!

Угрь засмеялся:

– Меня тоже отец сёк, когда я дитём на стенах, столах, лавках, печи и даже на аналое рожицы рисовал. А теперь – вот! – И положил на лавку рисунок с ключаря Мосова, где всё как есть: и нос блямбой, и двойной подбородок от питья-едья, и тоска в глазах, и клок волос из-под шапки.

Дети окружили лист, перестали жевать, переводили взгляды с рисунка на хорошо знакомого дядьку Моса. То, что он нарисован на бумаге, словно князь какой или святой, вдруг придало ему в детских глазах вес и важность.

– Похож, пёс! А ну, дети, замрите! Рисовщик вас тоже на бумагу перенесёт, – рассадил их по лавкам.

Угрь, плюхнувшись на пол, начал быстро и нервно черкать и штриховать свинцовкой на листе, приговаривая что-то весёлое:

– Говоришь, кошек рисовал? А у тебя какая кошка? Чёрная? – Стал напевать: – Почему ты чёрен, кот? Лазил ночью в дымоход! Почему сей миг ты бел? Из горшка сметанку ел! Почему ты серым стал? Пёс в пыли меня валял! Да какого же ты цвета? Я и сам не знаю это! – Мосов в такт позванивал ключами на поясе, а Голышев подыгрывал одним пальцем.

Вновь закрыл глаза, растворяясь в тепле алтайского зелья, идущем изнутри, сладостными наплывами.

…Ему мало лет, он торчит в душной горнице «для ученья». Жара, лето, под окнами дворовые мальцы гомонят и шебуршат. Вот-вот войдёт Мисаил Сукин, начнёт увещевать, стращать, заставлять его и брата Юрия укладывать грязные пальцы на страницы Библии, читать трудные слова… А так хочется во двор, где счастливчики играют в пятнашки с пришлыми татарчатами, где-то рыдает осёл, скрипят обода телег со снедью для кремлёвских кухонь… И кот Мурлыжка трётся в ногах… И бака Ака уже наверняка приготовила его любимое варенье из репы с изюмом – оно начинало вариться утром и до полудня, после чего тазы «на облиз» доставались ему и брату Юрию, хотя тот, бедненький, и языком шевельнуть не успевал, как он, Иван, всё слизывал! И матушка вернулась из церкви, зовёт к себе – поласкать, притормошить, в красивое нарядить… О, душистее её рук, слаще её упругих поцелуев, прекраснее её голоска-колокольца не было ничего на свете!

…Вдруг уловил тишину, приоткрыл веки. Угрь утихомирился – закончил рисовку. Дети его окружили, Голышев, привстав со своего места, заглядывал через их спины, охая:

– Зело искусно! Как живые!

Отодвинулся от печи:

– Ну и жара у тебя! А дайте мальцу и девахе, что постарше, бумагу – пусть намалюют, что в голову взбредёт, а мы поглядим! – хотел уже было встряхнуться, но куда там! – ханка не отпускала от горячей печи.

Остался сидеть, пытаясь выпутаться из вязкой и липкой паутины тёмных быстрых видений… Что это? Опять Мурлыжка в ногах трётся? Кшт отсюда, проклятый блохач!.. Нет, это не кот, а малец Кузя теребит его, тычет лист с какой-то странной татарской круглой ряхой с кошачьими усами, и девка Настя суётся показать свой домик с дымом.

Отстраняясь от печи, потрепал детей по щекам:

– Будете, мелюзга, постигать рисовку, как этот весёлый дядька. Голыш! У тебя камора возле ледника, куда раньше пустые коробы и ящики клались, пуста стоит? Холодновата? Ничего, на время. Ликописец и гербовщик Угрь Антипов жить будет там. Пока. С тобой и Мосовым столовничать, вам помогать в уборке и детей дважды в седмицу учить! А что надобно – листы, краски, лаки – выложить мне на перечень!

Угрь ухватился за эти слова:

– И мальбреты бы сбить! И дощечки для красок отшкурить! И каменные скультуры фряжские – бабы всякие, львы, борцы, богини древние…

Недоверчиво прервал:

– Что за скультуры? Чучелы?

Угрь важно объяснил:

– Ваяние. Скультура – от фряжского слова «культур»…

Отмахнулся:

– Да где я их тебе возьму? Незачем детям на такое смолоду смотреть! Видал я сих мраморовых баб! Послы из Тосканы привозили, так Собор проклял их как бесовское наваждение и велел в могилы закопать. А при пожаре эти скультуры в земле полопались. Да и к чему они?

Но Угрь не отставал:

– Детишки должны что-нибудь на листы переносить? Учиться как им?

Удивился:

– Что, мало вещей вокруг? Сам же говорил: всё, что есть, могу на бумагу перенести. Вот и переноси! Чаши, кубки, пряники, лютня, тихогром, Мосова морда – мало ли что? Вон сколько вещей на свете! Ты не зарывайся, голован! Благодари за то, что дают, не то велю глаза на суровую нитку зашить – иди малюй потом, что узришь во тьме! Скультуры ему мраморовые подавай, как же! – вскипел.

Угрь прикусил язык, стал униженно бормотать, что хотел как лучше, а так премного предоволен и преблагодарен, дай Бог великому государю счастливой земной жизни и вечной радости рая!

Встряхнулся, размял ноги и велел Насте и Кузе одеваться – в тиргартен пойдём зверушек смотреть. Это обрадовало детей: их туда не пускали, малы ещё, а с этим бородатым весёлым старикашкой, коего все в шутку царём и государём зовут, видно, пустят.

Вдруг Угрь напомнил:

– А труба волшебная, государь, детишек порадовать?

– Аха-ха, забыл, голова трухлявая! – Выволок трубу. – Глядите! Волшебная труба! Вундер-тубе!

Дети стали толкаться, отнимать друг у друга игрушку. Кузя, завладев трубой, впился в неё, а потом стремглав метнулся к бумаге и стал что-то быстро черкать.