Онлайн книга «Тайный год»
|
Размашисто подписался, обозначив своё имя – зачем все титлы писать, когда сатане всё и так известно, его не проведёшь? Сунул письмо в норковую муфту, перетянул её крепкой шёлковой тесьмой и запихнул в кису, пришитую изнутри любимого длинного, до пола, тулупа, в коем ходил, – уже начались заморозки, а их ни хидагра, ни соли в костях, ни боли в спине не любят. В окно увидел, как Шлосер поспешно ковыляет по лужам к крыльцу, подтягивая подбитую в бою ногу. В предкельнике Прошка стриг Ониську, надев шурину на голову горшок и особым ножевищем подрезая волосы по ободу горшка. На полу – куча русых волос. – Вы что, сдурели? Убрать сей миг! – Волос – всяких, и стриженых и резаных, – он очень боялся, зная и от мамки Аграфены, и от баки Аки, что злые духи с обрезками волос могут сделать такое, чего потом не стряхнуть и не отцепить. – Федьки Шиша нет ещё? Роди Биркина тоже? Что за напасть? – Сам же услал, – ответил Прошка, поспешно запихивая ногой обрезки волос под лавку, за что получил тычок посохом: – Не так, огуряло, а совсем убрать! Верный немец, увидев его на крыльце, встал навытяжку: – Мои касудар, куд-да ходить? – Тот старый колодец, что у стены, ты починил? – Нет-т, каспатин, не чиниль, фремя нету был-ла… – Руки немца заскользили в смущении по одежде, а сам он замер в ожидании взбучки, но ему было сказано: – Ну и хорошо. Веди туда чёрного козла, а я там тебя встречу! – Какои касёл? Наш Бахруш из тиргартен? – не понял Шлосер. Переждал шум от двух телег, вёзших мясо на кухню, пояснил: – Нет, не Бахрушу. Возле крепости – овчарня, знаешь? Ну, овечий загон. Там овцы, бараны, козлы. Вот бери одного козла, бок, шварц, ферштейн [77]? – пояснил он по-немецки, показав рога. – Бери его и веди к колодцу! – А ешель перестухи не дад-дут? – Какие перестуки? – Што офцы пасят… – А, пастухи… Им скажешь – царь велел. Иди! Шлосер, обескураженно моргая, заковылял на овчарню, не понимая, что от него требуется, но готовясь исполнять приказ. К колодцу отправился мимо Распятской церкви, заодно и оглядывая всё кругом хозяйским глазом. Не снимая шапки, перекрестился – царю шапку снимать только при целовании креста – и больше никогда, учили его митрополиты. Тут, возле Распятской церкви, в детстве с Никиткой Лупатовым много игрывал, когда гостил в Александровке. Никитка жил в слободе, за рекой, в семье плотника Лупата – тот днями сидел в сарае, мастеря лавки, столы и табуреты на продажу, мог и бочкарём подрабатывать – зело силён был, железные ободья гнул руками только так. На клокастой голове Лупата – всегда чёрное увясло [78], на рубахе и портках – досочная пыль, стружки и опилки. Он давал детям ненужные ему чурбаки и бруски – из них можно мастерить лодочки и пускать по реке на уток, зелёным пятном сидевших на серой воде. Но недолго это продолжалось. Как матушка преставилась (восемь лет ему было), так и стал редко в Александровку ездить: один на восемьдесят вёрст не попрёшь, а возить его, возиться с ним некому оказалось. И не пускали его бояре с глаз без присмотра, свою пользу от безропотного мальца имея, – а кому охота с мальчишкой в занюханную слободу тащиться, когда главный взвар в Москве кипит? И он, уже постарше, мучился от того, что вроде бы власть имел – а не имел, будто бы правил – а не правил, по имени царь – а и не царь вовсе: от других зависишь и даже в матушкину отчину один съездить не вправе. Безвластные годы, трон без царства, слово без силы! И ничего, кроме досады, страха и стыда! Если раз-два за лето удавалось выбраться с обозом в слободу – и то хорошо. А зимой дороги так завалены снегом, что и проехать иной раз невозможно. А летом благодать была! Они с Никиткой лазали по всем закоулкам – тогда ещё крепостной стены не было, на одном берегу Серой слобода стояла, а на другом, на взгорке, – крепость, в середине её – Распятская церковь, вот эта, из древних грубых камней. И подвалы излазивали насквозь, и сайки из пекарни воровали крючьями, и бычьи пузыри в окнах на бабской половине протыкали прутами, отчего девки внутри голосили… …Как-то сидели с Никиткой под церковной стеной. Ленивая теплынь, солнце топило землю своей горячей благодатью. Никитка, смежив ресницы, сказал: – Ты Богу вопросцы даёшь? Удивился: – Как это – вопросцы? Я молюсь, молю, прошу… – на что Никитка объяснил: – Мне отец сказывал: Бог ответцы тебе не в уши, а в душу вкладывает, ему все языки ведомы, его можно обо всём спрашивать, как другаря. Давай мы тоже? И они начали вслух спрашивать, смеясь, толкаясь и приводя в недоумение старух вокруг церкви: – Бог, ночью ты на луне спишь? – Солнце не жжёт тебя на небе? – Где взять палочку-выручалочку? – Как ты высекаешь грозу? – Есть ли в раю собаки и кошки? – Кто умер – никогда не вернётся? – Что делают люди после смерти? Ответов не дождались – Бог был занят чем-нибудь другим, более важным, чем болтовня с соплячками. И как раз подошла девашка Еленка, их подружка (в слободе почти всех девок называли Еленами, надеясь хозяйку, царицу Елену Глинскую, в крёстные заманить). Она всё юлила и заискивала, чтоб мальчики взяли её в свои игры, вот и нынче у неё – полный туесок ягод, её посильная дань. И они, забыв о Боге, принялись за землянику, разрешив Еленке присесть рядом… Да, такие были тогда, чистые и лёгкие! А теперь надо мимо Распятской церкви, где Бога вопрошали, нести послание сатане… И Никитки нет. Ох, Никитка! Мой грех, мой большой грех! Верно Сукин говорит, что этот мой грех величиной с тот громадный столп, что в фараоновой пустыне стоит, на нём каменный скарабей в сто пудов сидит, и столп за век уходит в песок на полногтя, а когда весь скроется под песком – тогда птица феникс прокричит конец света, но и тогда твой грех против Никитки не снимется, будет витать там, куда после Страшного суда всё уйдёт и будет иметь свой последний конец – и столп, и пустыня, и скарабей, и феникс, и люди, и державы, и сама земля!.. Шлосер ждал возле колодца, накрытого трухлявыми палями. Держал на верёвке, обмотанной за рога, чёрную овцу. Она тыкалась тупой мордой в талый снег, рылась розовым носом, но ничего не могла обнаружить – одна грязная мёрзлая предсмертная земля. – Ты кого привёл? Овцу драную? Я тебе что велел? Козла привести! Бок! Бок! С рогами! Вот нехристи проклятые – умудрились козла именем Бога назвать! – стал разъяряться. Немец обескураженно оправдывался: |