Книга Жити и нежити, страница 13 – Ирина Богатырева

Во мне натянулись нервы: будет. Сейчас всё будет. И нечего тушеваться. Как будто в первый раз. Да, я не люблю такой охоты. Да, мне приятнее иметь дело со стадом, чем смотреть человеку в глаза. Но если это идёт к тебе в руки, неужели упустить? Тем более что ничего с ним не станет дурного. Я же не хочу ему ничего дурного.

– Ты это сам сделал? – Я кивнула наверх. Половина комнаты была разделена антресолью, туда вела лесенка, но что там, нельзя было разглядеть. Внизу – полки и разобранный диван. Ём спал здесь.

– Ага. Это когда-то моя комната была. В других родители жили. И дед. А здесь я вписку устроил. Кто по трассе через Москву шёл, вписывались у меня. Некоторые неделями зависали.

– А родители чего?

– Ничего. Не в восторге, конечно, но ничего. Дед ругался. Но его усмиряли.

– А сейчас? Ну, я это…

– А сейчас нет никого. Не переживай.

Он ответил так, что спрашивать больше показалось неудобно.

– А это… инструменты. Тоже сам? – перевела я тему, указав на большую лютню с кожаной декой и толстыми жильными струнами.

– Сам.

– И придумал тоже сам?

– Что ты! Это старинные инструменты. Сохранились чертежи.

– И ты на всём играешь?

– Конечно. А ты? Играешь на чём-нибудь? Кроме варганов?

– Не-а. – Я помотала головой. Он говорил со мной, как с дурочкой. Ну и хорошо, пусть считает дурочкой, мне не жалко.

Хотя, конечно, это неправда, что не играю. Ну да я уже говорила.

– Вина? – Ём поднял бутылку. Она осветилась изнутри бордовым.

– Нет, спасибо. Я не пью.

– Что, совсем? Настоящее бордо, во Франции покупал.

– Нет, правда. Ты варганы обещал. Покажи лучше варганы.

– Ах, варганы, – усмехнулся он, поставил бутылку и фужеры на столик, а сам подошёл к дивану и потянулся к полке. – По правде говоря, вот здесь все мои варганы. Да ты садись, чего стоять-то. Не бойся. Иди сюда.

Он сел на диван и похлопал рядом с собой. Как собачке. Я послушно села и взяла из его рук большой чёрный альбом, стала листать, не упуская из внимания, что делает сам Ём и его руки. Но он ничего не делал: сидел и глядел на меня. А я смотрела в альбом.

Он был полон фотографий музыкантов. Разных музыкантов, с самыми разными инструментами. Большие концертные залы и тесные европейские улочки, знаменитости, на чьи концерты мечтают попасть годами, и обычные ресторанные лабухи. Скрипачи, духовики, пианисты, барабанщики. Попадались и варганисты, но мало. В действительности было совершенно неважно, какой у этих людей инструмент. На фотографиях были не люди, а проводники. С ними иногда такое бывает – я знаю, о чём говорю. Изменённые, экстатичные лица. Прозрачные, истончённые, словно вот-вот надорвётся, лопнет тонкая грань бытия – и хлынет то, что мучительно давит изнутри, то, что стремятся они выразить своей музыкой.

У меня озноб прошёл по спине.

– Это твои?

– Мои – что? – не понял Ём.

– Фотографировал ты?

– А, ну да. Это хобби – портреты коллег, так сказать. – Он усмехнулся. Но смеха не было в его голосе, он прекрасно знал, что снимает. И ему было важно, увижу ли я это.

– Жуткие. Никогда не видела музыку такой.

– Её мало кто с этого ракурса видит. Это как пенальти. Ты куда смотришь, когда бьют пенальти?

– Я футбол не смотрю.

– Я в этом не сомневался. Но ты же можешь себе представить. Поле. Вратарь. И один футболист за одиннадцать метров. Бьёт по воротам. Куда ты смотришь в этот момент?

– В ворота? – сказала я, понимая, что он к чему-то клонит, но от меня хочет услышать именно этот ответ.

– Все глядят на ворота! – Ём радостно слопал наживку. – Или на вратаря. Максимум на мяч. На трансляции камера будет следить за мячом. А надо смотреть на футболиста. Всё самое важное происходит в нём. Попадёт – не попадёт. То же самое в музыке. Ты – слушатель, и ты в воротах. А надо смотреть на игрока.

– Ты хотел сказать, на музыканта.

– Ну да. А я что сказал? Просто всё самое важное происходит в этот момент в нём.

Отчего-то я тут же вспомнила моего стрелка. А ведь мне тоже стоило бы смотреть на него, а не туда, куда он целит. Кто он? Откуда? И всё станет понятно – попадёт, не попадёт… Я вздрогнула и вгляделась в Ёма по-другому.

– О, вижу, ты поняла, – усмехнулся он.

Я ничего не ответила и перелистнула страницу. Было несколько пустых, а в самом конце вклеены открытки. От них меня передёрнуло. Это были открытки начала XX века. С девушками, одетыми в кружевное бельё, чулки, туфли с круглым носом и на круглых каблуках. Иногда зачем-то ещё и в цилиндрах. Все в крайне распутных позах и с дурацкими глазами. И у всех варганы. У кого-то во рту. У кого-то на груди. У кого-то – огромные, просто гигантские варганы, и девушки эти приходили в упоение от их размера.

– А вот, собственно, и они, – сказал Ём. В голосе звучало удовольствие. Я чувствовала, что он за мной наблюдает, и понимала, что краснею, но ничего не могла с собой поделать. – Нравятся?

– Нет, – честно призналась я.

– Да ладно… – Он не поверил. – Не может быть. Это приятель мой делал. У него выставка была. Там вообще целая история с ними вышла.

– Погоди, так это что, свежее?

– Свежайшее. От силы два года. Приятель мой, в Вене живёт. А сам из Лейпцига. Это игра такая была. Стилизация. Оттого и скандал вышел. Он их на выставке старых порнооткрыток показал. Хорошо сделаны, да? Не отличишь, ещё печать специальная. И даты стоят, заметила? Тысяча девятьсот восемнадцатый год.

– Но зачем?

– Зачем? – Ём пожал плечами. – Не знаю. Интересно было.

Подписи к открыткам были на немецком. Я не стала читать, поспешила пролистнуть.

На последней странице была только одна фотография. Чёрно-белая, но современная. Девушка была отснята трижды, в разных, хотя и похожих позах, с разным поворотом головы. Она сидела на корточках, не глядя в кадр, расставив в стороны острые худые коленки. Фон – чёрный, и сама девушка – лишь фигура, намёк на тонкое нагое тело, контуры которого выхватывал свет. Волосы собраны в тугой пучок. Лица не разглядеть. И только скрипка, которую она держала между ног, между раздвинутых коленей, – только она в статике и фокусе.

Меня обдало жаром. Эта совсем уж недопустимая фотография была полна такой жизненной силы, что у меня перехватило дыхание. Как будто я уже глотнула жизни, как будто я уже получила то, чего жаждала весь день. От неё исходило чувство жизни, жизни, побеждающей смерть. В ней были и музыка, и любовь, и вот не будет этой девушки и фотографа не станет, а фотография всё равно будет источать эту неодолимую силу.

У меня защемило в груди. Я увидела студию, расставленный свет, модель-эстонку по имени Ангелика. И Ёма, глядящего на всё это из глубины помещения. Его собственный замысел…