Онлайн книга «Жити и нежити»
|
И вслед за меньшим тоже вышел на лестницу, откуда уже несся звонкий Ирин голос: – Чур я первая Борису Ефимычу расскажу! – Это кто? – спрашивает Яр, опуская планшет и поднимая глаза. – Дыректора, – выдаёт Юлик, ещё не успев выйти из роли. – Дыректора шко… Но обрывает себя, заметив, какой взгляд у брата. – Это кто, я спрашиваю? – повторяет Яр глухо. – Так ведь дети, светлейший. От детей – от них же никуда не деться… – Вон, – говорит Яр зловеще. – Вон отсюда. Оба. Пока не сделаете. Чего-нибудь. Полезного. Пока не найдёте. Мне. Человека. Моего. Человека. Иначе распылю. Обоих. Вон! – Князь, князь, ну мы-то, мы-то при чём, она сама, они теперь сами, они такие, князь… – лепечет Юлик, но Цезарь дёргает его за рукав, и тот замолкает. Брат не злится. Пока что. Но, если его довести, может разозлиться по-настоящему. – Слушаюсь, княже. – Цезарь коротко кланяется и исчезает. – Не стоит беспокоиться, светлейший, всё в лучшем, в наилучшем… – бормочет Юлик. – Вон! – выдыхает Яр. Юлий щёлкает каблуками и исчезает в поклоне. Брат откидывается на спинку дивана и щёлкает языком: – Распустились. Чердак становится прежним. Хлопья штукатурки и пыли. Свет сочится сквозь немытое годами стекло. Слышно, как курлычут голуби, постукивая коготками по нагретому скату крыши. На повороте звенит трамвай. – Дыректора, – фыркает Яр и включает планшет. – Иди сюда, – зовёт меня. Я подхожу, тихонько опускаюсь рядом с ним на диван, подо мною не скрипнет пружина. Вместе глядим в монитор. Сперва ничего не видно, потом проступает лестница, по которой вся троица вскачь несётся наверх. – Это тут, за стеной, – говорит Яр. Они спешили на третий этаж. По красивой лестнице старинного дома со стрельчатыми окнами с витражами. Неслись наверх, где большая комната до потолка увешана инструментами. Балалайки, колёсные лиры, гусли, домры, огромные трубы пастушьих рожков, окарины, выводки дудочек-кугиклов и обычных свирелей – они были всюду, как в музее, висели на стенах, стояли на полках, ими были заняты столы, подоконники. А посреди комнаты стояли несколько мальчиков в русских косоворотках и портках и играли на жалейках. Музыка получалась хриплая, ещё неумелая, но весёлая: они то и дело обрывали себя и смеялись. Высокий крепкий мужчина, которого мы видим со спины, в клетчатой крестьянской рубахе, отчитывал их, сердясь, но по-настоящему не злился и смеялся вместе с ними. – Борис Ефимыч! – ворвалась в комнату Ира. – Борис Ефимыч, там такое! – Ага. – Мужчина обернулся, посмотрел на неё строго, но в весёлых глазах за стёклами очков искрилась хитринка. – Лисичка-сестричка. А занятие уже сколько идёт? А? Тимофей? – Борис Ефимыч, – переводя дыхание, начал старший. – Мы не специально. – Я не сомневаюсь, что не нарочно. – Мальчишки за его спиной захихикали. Тимофей исподтишка показал им кулак. Маленький мальчик успел прошмыгнуть и встать вместе со всеми, вытащил из-за пояса жалейку. – Борис Ефимыч, там такое! Вы знать должны! – снова встряла Ира. – Не говори! – попытался одёрнуть её Тимофей. – Отчего же? Что случилось? – обернулся к ней директор. – Мы с чердака! Мы только что на чердаке были! Все оживились и зашумели. На чердак лазали всегда, хотя это строго запрещалось. И всё же это считалось чем-то вроде школьной доблести, хотя признаться старшим открыто не посмели бы никогда. Тимофей театрально хлопнул себя по лбу. – Мозги отшибёшь. – Борис Ефимыч сгрёб его, зажав голову под мышкой. – Последние, что остались. – Затем, не глядя на выкручивающегося Тимофея, обратился к Ире. – Ага, ну давай, с этого такта подробней. Что вы там делали? Курили? – Борис Ефимыч! – возмущённо взвыл из-под мышки Тим. Директор не обращал на него внимания. – Что вы, Борис Ефимыч! Мы же не!.. Мы же совсем! – зашумели и все остальные. Ире в это время строили самые выразительные физиономии, обещая страшную кару, но она только показала язык и продолжила: – Борис Ефимыч, там уже беспорядка нету! И нот старых нет! И проволоки! И рояля! – Правда? – удивился Борис Ефимыч. Тимофей перестал крутиться и тихонько выл. – Куда же он делся? – Там другой рояль! Новый! Вот такой! – не выдержал маленький, который ходил с ними. – Федька! – вскрикнула Ира и надулась, отвернулась от него, сложив руки на груди: у неё украли такую новость! – Рояль? – удивился директор. – И ещё там люди! – выкрикнул Федя. Начав рассказывать, он уже не мог остановиться. – Кто? Вы их видели? – Как вас, Борис Ефимыч, – откликнулся Тимофей. Все в комнате засмеялись. – Ну уж вряд ли как меня, – справедливо усомнился Борис Ефимыч. Но парня отпустил. – Странно, странно. А что ещё вы там видели? – Директора, – очнулась Ира. – Красивый такой, в сером костюме. – И рабочих ещё. Двоих, – добавил Тимофей. – Они ремонт недавно сделали. – И рояль! Борис Ефимыч, вы бы видели, какой там рояль! – не унимался Федя. – У них там фирма, они сертификаты будут выдавать всем, на счастье! – сказала Ира и расплылась в улыбке. – Хм, вот как. Ясно, ясно. – Борис Ефимыч потеребил седеющую бороду. Пальцы у него были большие и плоские – пальцы работяги, привыкшего работать с деревом, а не музыканта. Он и сделал своими руками все эти инструменты. Подумав, он прикинул что-то, потом вскинул голову к часам, висящим под потолком, и скомандовал: – Ладно, это мы выясним. Что сидим? Живо за инструменты! И так половина занятия прошла. Кто к концерту готовиться будет? Яр отключает монитор. – На двери ставим защиту, – говорит, подумав. – Брат, он сюда не пойдёт. Может, один раз поднимется, увидит всё в прежнем виде и больше не придёт. – А дети? Я молчу. Про детей никогда ничего нельзя сказать наверняка. – Больше чтобы ни ногой. Из живых – никого. Мы не оставляем следов. – Да, брат. Я помню. Он вздыхает и устало прикрывает глаза. Я чувствую его досаду как свою. Но всё же гораздо сильнее – голод. Поэтому пока он не видит, тихонько подхожу к двери и выскальзываю с чердака. Я спешу на охоту. На солнцеедов. 3 Это всегда так начинается: вдруг непреодолимо потянет к людям. Невыносимо, страстно. И не из-за голода. Чуешь всем естеством: голод тут ни при чём. Так потянет, чтобы не просто выйти на свет, пройтись в сумерках по окраине какого-нибудь селенья, чтобы собаки за заборами сперва обмерли от страха, а после, когда отойдёшь за километр, тоскливо завыли в темноту; и не просто вылезти на обочину, посмотреть вслед проезжающему автомобилю, сесть в кабину к скучающему дальнобойщику, проехаться до съезда с главной, состричь с него, сколько получится, – и опять к себе, в Лес… |