Книга Жити и нежити, страница 41 – Ирина Богатырева

Когда мы подкатили, от подъезда отрулила серая «ауди», и мы заняли её место. Остановились у узкого парапета. Вылезли. Я вскинула голову, нашла окна, о которых точно знала, что это те самые.

– Полчаса, шеф, – сказал Юлик, наклонившись. – От силы минут сорок.

– Да понял, понял. Я вон там стою.

– Нет, стойте здесь, – сказала я. – Чем ближе к подъезду, тем лучше.

– А поедет кто! – возмутился водитель. – Мне что, туда-сюда дёргаться?

– Никто не поедет, – сказала я. – Стойте здесь. Это не займёт много времени.

– Да что!.. – завёлся было он, но к окну склонился Цезарь:

– Шеф, тебе сказали: стой, где стоишь. Или не понял?

– Понял, – буркнул он и поднял стекло, выключил двигатель.

Втроём мы снова подняли головы и взглянули на окна.

– Смотрит? – спросил Цезарь.

– Вроде нет, – ответил Юлик. – Только отошёл, ещё занавески качаются.

– Пойдём, – сказал Цезарь, набычился и шагнул в подъезд.

На площадке у двери они постояли, глядя один на другого, как актёры перед тем, как выйти на сцену, – погружаясь в роль, набираясь энергии. Стояли и глядели друг другу в глаза, так что у меня мурашки побежали по коже. И вот оба ощутили момент и шагнули к двери. Юлик надавил на звонок. Я быстро спустилась на один пролёт – меня Алексей Игоревич не должен пока видеть.

Он открыл почти сразу – верно, стоял под дверью и слушал.

– Холодов, Алексей Игоревич? – спросил Юлик.

– Я, – ответил ему голос.

– Разрешите пройти? – поинтересовался Юлик.

– А вы кто?

– Полиция. Подполковник Зонтас.

– Подполковник Рыкало. Так что, пройдём? – Это Цезарь. Тихим, нарочито сдержанным голосом, в котором ничего хорошего не услышишь.

Впустил. Входят. И дверь за ними закрылась.

Всё, что будет дальше, понятно и известно, следить не хочется. К чему? Схема примитивная: испуг, всё узнать, ещё раз припугнуть – и по коням, пока Холодов не пришёл в себя. Ага, да: ещё оружие конфисковать.

Я стояла на площадке между этажами, возле мусоропровода, возле пыльного подъездного окна, и думала, как это всё ублюдочно и противно. То, что сейчас происходит, происходит в этой стране не первый и не последний раз. Мы считали это из воздуха, из человеческого подсознания. Когда-то все разрешили, чтобы так было: чтобы один мог унизить другого, а тот бы унижал в свою очередь третьего, этот четвёртого, и так по кругу, ведь надо же человеку кого-нибудь унижать? На этом держится русское чувство справедливости: всякий знает, что унижен так же, как сам унизит потом. Попробуй это отнять – и русский человек ощутит себя лишённым чего-то важного. Ведь такая пирамида строится с младых когтей: в семьях орут на детей, считая это нормой, на работе начальник наорёт на подчинённого и будет уверен, что прав, потом этот подчиненный наорёт на клиента, и тот уйдёт пусть возмущенный, но с чувством совершения мирового порядка и правом теперь наорать на кого-то ещё… Боги, зачем всё так? Я, право, не понимаю людей. И ведь здесь никто представить себе не может, что бывает иначе. Это у них в генах, это их национальное чувство собственного достоинства. Это везде и во всём. Они позволяют друг другу ежедневное бытовое насилие с таким сладострастием, как в других землях в иное время предавались случайной любви. Универсальный способ получения энергии. И если бы вдруг среди них появился кто-то, кто бы ближнего уважал – ладно бы любил, это высший пилотаж, сперва хотя бы уважать научиться, – так вот, если бы такой человек появился, он бы отличался от всех. А что бы в нём было не так? Внутреннее чувство свободы.

И тут моя мысль, так легко галопирующая по полям логики, споткнулась и обмерла. В мозгу загорелось одно слово:

Ём.

Да, Ём. В нём это было. В нём это было, и это делало его иностранцем: он уважал других, он был вырван из круговой поруки взаимного унижения. А почему? Он просто всех ценил. Я вспомнила, с каким восторгом он рассказывал про музыкантов, с кем ему доводилось играть. Как расписывал каждого, словно тот гений. Любой попавший в его поле преображался, в нём выявлялось лучшее. Потому что Ём видел его таким. И люди это чувствовали. Они отзывались. Они любили Ёма. Он рушил круговую поруку их унижения, замещая её уважением. И поэтому людям рядом с ним было хорошо…

Меня так захватила эта мысль, сознание с такой радостью принялось её исследовать, что я забыла, где нахожусь. Вдруг щёлкнул замок, и Юликов голос отразился в гулком подъезде:

– Соколова. Пройдите.

Я поднялась по лестнице и зашла в квартиру.

В прихожей было сумрачно – лампочка не горела. Цезарь и Алексей Игоревич сидели в комнате. Цезарь смотрел на него, тот – в пол. Выражение лица было затравленное, но всё равно читалось то самое сладострастное удовольствие от собственной униженности, которое я подозревала. Просто всё делалось так, как он сам сделал бы с другими, окажись на месте Цезаря. Мне стало противно. Но ни в коем случае нельзя позволить засосать себя в эту их круговую поруку.

– Алексей Игоревич, вам знакома эта женщина? – спросил Юлик проникновенно.

Он опустился на табуретку перед Холодовым и попытался заглянуть ему в глаза. Тот быстро вскинул взгляд на меня – и отвернулся.

– Впервые вижу.

– Глаза протри, – грубо дёрнул его Цезарь.

– Да чего? – Холодов снова взглянул на меня. – Не знаю я её.

– Вы твёрдо уверены, Алексей Игоревич? – тем же мягким тоном спросил Юлик.

– Абсолютно, – буркнул Холодов.

– Как же так? Стрелять – стреляли, а человека не знаете? – Юлик театрально поднял брови.

– Я же говорю: я не по людям стрелял, я вокруг, по кустам, в воздух. Только чтобы припугнуть, ну, этот сказал, никого калечить не надо, они испугаются, мол, больше не сунутся.

– И вы так сразу пошли на поводу, – мурлыкнул Юлик. – А как, бишь, этого вашего звали? – как бы запамятовав, спросил Юлик.

– Не представился он, я же говорю.

– А вы и не поинтересовались?

– Чего интересоваться-то. Он ведь вроде как тоже… ну, это… ваш, типа… Ну, не просто так! Не представился, значит, так надо. Работа такая.

– Насколько он не просто так, нам ещё предстоит выяснить, – сказал Юлик. – Но ему грозит за подстрекательство, а вам – за покушение. Понятно, чем пахнет?

– Ну. – Холодов снова набычился и опустил глаза.

– Чего ну? Понятно говорят? – спросил Цезарь.

– Понятно, – выдавил Холодов.

– И не просто за покушение, а на сотрудника полиции при исполнении. Кстати, я, кажется, забыл представить: Ярослава Романовна Соколова, младший майор полиции. Уполномоченный по делам внеконфессиональных религиозных образований. Вела это дело два года. С полным внедрением. А вы Алексей Игоревич, Алексей Игоревич! Тоже ведь военный, понимать должны. И – пошли на поводу, не разобравшись, не уведомив, кого надо. Чуть было не сорвали дело, которое выстраивалось годам. Го-да-ми! Чего глядим? Стыдно?