Онлайн книга «Страница номер шесть. Член общества, или Голодное время. Грачи улетели»
|
Борис Петрович воскликнул: – Да вы пьяные, что ли? Его не услышали. – И не такие были идеи! – горячился Дядя Тепа. – Что мне ваши идеи? Не надо мне про идеи! За десять лет до вашего Ван Гога мы мочились в Неву – очень даже идейно. Очень даже концептуально. Художественная акция была. На глазах у народа! – Ты фальсификатор. Ты нагло фальсифицируешь историю! – Скажи: историю культуры. – Да, историю актуальной культуры. – У меня есть документ. Акт о задержании в милиции. – Да подотрись ты своим документом! Тоже мне диплом. Нет, жук какой, а?! Двадцать лет бумажку хранил!.. – Я нарочно не хранил, просто нашел... весьма кстати... – Нет, задним числом историю переписывать! – Что было, то было. – Было то, что твой поезд ушел. Жди следующего состава. – Ничего не ушел! Я в первом вагоне! – Ты кого воображаешь ваще из себя? Дедушку петербургского акционизма? – оппонент Дяди Тепы резко повернулся на стуле. – Дедушку не дедушку, а что было, то было. – Да ты не просто самозванец, ты мародер! Ты хоть представляешь, кого ты обкрадываешь? Ты хоть представляешь, на чью славу покусился, сукин ты сын?.. Чем ты там ссал в Неву? Может быть, кровью? Может, ты знаешь, что это такое – себе глаза проткнуть скальпелем? Может, ты куски от себя отрезал? Из окна вываливался? Может быть, тебя в смирительной рубашке к койке привязывали? Ты говно когда-нибудь ел? Нет? Не ел человеческого? И в петле не болтался? Кто ты такой? Где ты был эти годы? В какие игрушки играл? Уж больно ты выглядишь хорошо, больно здоровенький! Нет тебе нашего «да»! Тебя все, все презирать будут! Хер тебе будет наше признание, не дождешься! – Я на твое признание не претендую. Мне и даром не надо – твое. – Ну конечно, его заграница признала! На родине не признают – заграница признала! – Да пошел ты! – Дядя Тепа встал и сам направился к двери; Борис Петрович поспешил за ним. Вышли на улицу. Дядя Тепа был взбешен. – Пидарас! Нет, прав был Хрущев: пидарасы! Откуда-то сверху, едва ли не с крыши, собака лаяла. Борис Петрович посмотрел наверх: по балкону на четвертом этаже метался пятнистый бультерьер, озлобленный на весь белый свет. – А при чем тут Ван Гог? – Да пошли они в задницу! Пересекли Рубинштейна, повернули под могучую арку толстовского дома. Борис Петрович едва поспевал за Дядей Тепой. Двор был заставлен иномарками. – Слушай, это так все серьезно, да? А почему он на тебя одного накинулся? – Он не понимает, что нас трое было. Было и есть. Трое – это группа уже. С группой надо считаться. Вышли через другую могучую арку – на Фонтанку-мать. Вид воды несколько успокоил Дядю Тепу, он замедлил шаг; на середине Ломоносовского моста и вовсе остановились. – «Мосты». Наша группа должна «Мосты» называться. Из-под моста выплыл кораблик с туристами. Дядя Тепа спросил: – Тебе на них плюнуть никогда не хотелось? Борис Петрович был откровенен: – Иногда. Только не так, чтобы хотелось, а просто мысль бывает: а что если плюнуть? Мысль – и не более. – А поссать? Борис Петрович не лукавил – этого не хотелось. – Ладно, – сказал он, – пошутили однажды – и хватит. – Ты считаешь, это шутка была? Значит мы шутили, когда втроем, рискуя репутацией... жизнью, может быть, даже рискуя... а если бы там провода были оголенные?.. И это шутка была, и только всего? – Я уже не помню мотива. – Нет, это не шутка, – сказал Дядя Тепа. Кораблик уплывал; счастливые туристы махали им руками. На волнах покачивалась бутылка из-под шампанского. – А ты себя в самом деле считаешь художником? – спросил Чибирев. – Я и тебя считаю художником. И Щуку. – Какие же мы художники? – Актуальные. Если хочешь, актуальные для своего времени. Впрочем, не знаю, как вы, а лично у меня нет ощущения, что мое время прошло. – Вон кто художник, – показал Борис Петрович на мужичка, которого вытаскивали из воды. Это работали МЧСовцы – трое в красных комбинезонах, – один стоял по грудь в воде, а двое других тащили наверх мужика на канате. Борис Петрович и Дядя Тепа разговаривали метрах в тридцати от места происшествия, но то, что там происходит какое-то действо, заметили только сейчас – настолько буднично работали спасатели. Мужик был живой, но какой-то нешевелящийся, наверное, замерз; он даже не шевельнул ни ногой, ни рукой, когда его перетягивали через перила. Сколько времени он бултыхался под мостом, можно было только догадываться. – А ты говоришь, – сказал Борис Петрович, хотя Дядя Тепа молчал. Спасатели стремительно раздели мужика, завернули в одеяло с головой, так что выглядывало лишь одно лицо, и засунули в теплоизоляционный мешок. Теперь, прислоненный к гранитному парапету, мужик напоминал куколку гигантского насекомого. Зевак почти не было. Борис Петрович и Дядя Тепа прошли медленно мимо. Откуда-то возникший фотограф беспрерывно снимал мужика. Бомж, разумеется. Бородатый. Лицо унылое. Менты снисходительно улыбались. – Ну-ну, – сказал Дядя Тепа. Да ведь он ему просто завидует! – подумал Борис Петрович. – Ладно! С гордым видом пошел Дядя Тепа вдоль Фонтанки к бывшему Дворцу пионеров, где у него была еще с кем-то назначена встреча. Борис Петрович перешел улицу. В середине садика-пятачка, прозванного Ватрушкой, стоял короб-футляр, в нем скрывался от глаз горожан бюст Ломоносова. Реставрация к юбилею города. Надпись – на чьи деньги. Реставрировало Ломоносова то же политическое движение, что и содержало в зоопарке, если память Борису Петровичу не изменила, не то тюленя, не то жирафа. Жив ли жираф-тюлень? А вот голуби: их почти не осталось в городе Петербурге (вытеснены воронами), – на футляре же этом сразу три особи. Впрочем, ничего странного, здесь и раньше на бюсте всегда голубь сидел. Странно вот что: почему на новые памятники не садятся голуби? С мыслями о монументах Борис Петрович дошел до Садовой. На его памяти никогда еще город так не перекапывали. Вместо улицы – ров. Залить водой – будет тот же канал Грибоедова. Только набережных не будет, вода подступит к стенам домов. А и не надо, так лучше. Борис Петрович представляет Венецию: дома из воды вырастают. На Сенной площади замышляется что-то. Почему бы не соорудить здесь бассейн под открытым небом? И назвать «Юбилейный»? Нет, лучше – «Москва». Спускаясь под землю, думал Борис Петрович о собственной жизни. Много ли было в ней артистического, художественного? А вдруг он взаправду художником был? Был да забыл. Или не понял. Иногда он себе позволяет художества, объяснить которые сам не может. Тут бы для интерпретаций арт-критика, да половчее. Одна поездка в Германию чего стоит! Или вот, например, как-то раз он своей же супруги парадный фетровый берет с кокардой (ну не нравится ему эта серая форма!..) снес в мешке на помойку, а потом сделал вид, что не знает, куда берет подевался... С точки зрения здравого смысла – не объяснить. Все равно ей дали другой. |