Онлайн книга «Всего один день. Лишь одна ночь (сборник)»
|
Мы входим. На диване в цветочек спит бабушкин друг Фил. Перед ним стоит огромный телевизор, где на полной громкости идет баскетбольный матч. Бабушка касается моих волос. Они сейчас до плеч. С лета я не стриглась. – Раньше были короче, – говорю я. – А теперь серединка на половинку. – Сейчас лучше. Боб был просто ужасный! – говорит мама. – Мам, но это был боб, а не ирокез. – Я знаю, что это было. Но ты выглядела как мальчишка. Я поворачиваюсь к бабушке. – Мама перенесла какую-то детскую травму из-за стрижки? Она все никак забыть об этом не может. Бабушка всплескивает руками. – Знаешь, Элли, возможно, ты права. Когда ей было десять, она посмотрела «Ребенка Розмари» [41] и умоляла меня сводить ее в детскую парикмахерскую. Она заставляла отстригать волосы все короче и короче, пока совсем ничего не осталась, и, когда мы выходили, чья-то мама показала на нее, сказав своему сыну: «Не подстричь ли нам и тебя как этого милого мальчика?» Она с улыбкой смотрит на маму. – Эл, я и не знала, что ты так из-за этого расстроилась. – Я не расстроилась, мама, потому что этого не было. Я не смотрела этого фильма. А если бы и смотрела – он совершенно не подходит для десятилетнего ребенка. – Я могу показать фотографии! – Нет необходимости. Бабушка осматривает мамину голову. – Знаешь, может, тебе снова попробовать сделать пикси? Мне кажется, ты не меняла прическу с тех пор, как Клинтон стал президентом, – бабушка снова ехидно ухмыляется. Мама касается рукой волос – они у нее прямые, каштановые, собраны в низкий хвост – и как будто бы становится еще на пару сантиметров ниже. Бабушка решает на этом оставить ее и тащит меня в кухню. – Печенья хочешь? У меня есть макаруны. – Макаруны – это не печенье, бабуль. Это кокосовые заменители печенья. Они отвратительны. – Во время Пасхи у бабушки ничего мучного в доме нет. – Тогда посмотрим, что есть еще, – я иду за ней в кухню. Она наливает мне диетического лимонада. – Твоей маме так сложно приходится, – говорит она. Когда мама не рядом, бабушка относится к ней с сочувствием, даже почти защищает, как будто это я на нее наезжала. – Не понимаю. Она же забот не знает. – Забавно, она то же самое говорит о тебе и считает, что ты неблагодарна, – бабушка проверяет духовку. – Ей сложно приспособиться к твоему отсутствию. У нее, кроме тебя, ничего нет. Мне становится нехорошо. Я снова расстраиваю маму. Бабушка ставит передо мной тарелку этих кошмарных мармеладок, перед которыми я никогда не могу устоять. – Я говорила ей, что надо завести еще одного ребенка, чтобы было чем себя занять. Я делаю глоток лимонада. – Ей сорок семь. – Можно усыновить, – отвечает бабушка, махнув рукой. – Какую-нибудь сиротку из Китая. У Люси Розенбаум теперь очень симпатичная китайская внучка. – Бабушка, это же не собаки! – Знаю. Но можно взять сразу постарше. Была бы настоящая мицва [42]. – Ты маме это говорила? – Конечно. Бабушка всегда поднимает такие темы, которые больше никто в нашей семье не затрагивает. Например, она зажигает свечку в тот день, когда у мамы много лет назад случился выкидыш. Это тоже сводит ее с ума. – Ей же надо чем-то заняться, если она не собирается работать, – говорит она, бросая взгляд в сторону гостиной. Мама с бабушкой ругаются из-за этого. Однажды она даже прислала маме вырезку из журнала о том, в каком затруднительном положении оказываются бывшие жены врачей после развода. После этого они несколько месяцев не разговаривали. Мама входит в кухню. Смотрит на мармеладки. – Мам, не могла бы ты ее нормальной едой накормить? – Ой, сбавь обороты. Она и сама поесть может. Ей уже девятнадцать лет, – подмигнув мне, бабушка поворачивается к маме: – Ты не достанешь нарезку? Мама лезет в холодильник. – А где грудинка? Уже почти два. Скоро пора ставить. – Да уже печется, – отвечает бабушка. – Во сколько ты поставила? – Не переживай. Я в газете отличный рецепт вычитала. – Так когда поставила? – Мама заглядывает в духовку. – Небольшая. За три часа должна успеть. И надо в фольге запекать. К тому же у тебя температура слишком высокая. Грудинка готовится на медленном огне. Мы начнем в пять? Ты во сколько поставила? – Не беспокойся об этом. – Мясо будет жесткое. – Я тебя на твоей кухне учу готовить? – Да. Постоянно. Но я тебя не слушаю. И скольких отравлений мы благодаря этому избежали? – Хватит острить. – Я, пожалуй, пойду переоденусь, – объявляю я. Но на меня они обе уже не обращают внимания. Я захожу в гостевую комнату – там уже прячется папа, он задумчиво смотрит на футболку для гольфа. – Как ты думаешь, есть шансы сбежать на один раунд? – Сначала тебе придется наслать чуму на Фараона. – Я выглядываю из окна, смотрю на серебристо-синюю полоску моря. Папа убирает футболку в чемодан. Как быстро мы ей поддаемся. Этот Седер для папы ничего не значит, он даже не еврей, хотя отмечает с мамой все праздники. Бабушка типа разозлилась, когда мама с ним обручилась, но после смерти дедушки сама начала встречаться с Филом, а он тоже не еврей. – Да я просто пошутила, – неискренне говорю я. – Почему бы тебе просто не собраться да не пойти? Папа качает головой: – Маме нужна поддержка. Я фыркаю: как будто маме хоть что-то хоть от кого-то нужно. Папа предпочитает сменить тему: – Мы в прошлые выходные Мелани видели. – Да, правда? – Ее группа неделю выступала в Филадельфии, так что она в кои-то веки объявилась. Она теперь в какой-то группе? Ей уже можно становиться Мел 4.0, а я для надежности должна оставаться собой? Я натянуто улыбаюсь папе, делаю вид, что я в курсе. – Фрэнк, я никак не могу найти блюдо для Седера! – кричит бабушка. – Я доставала его почистить. – Вспомни, где ты видела его в последний раз, – советует папа. Потом, глядя на меня, легонько пожимает плечом и идет помогать. Когда блюдо находится, он помогает бабушке достать посуду для сервировки, потом я слышу, как мама рекомендует ему составить компанию Филу, так что папа садится на диван и смотрит баскетбол, пока тот спит. Вот и весь гольф. Я выхожу на балкон, где смешиваются звуки маминого с бабушкой спора и матча по телику. Мне кажется, что моя жизнь мала мне до зуда, как будто бы слишком тесный шерстяной свитер. |