Книга Хочешь, я тебе Москву покажу?.., страница 27 – Аркадий Макаров

Она долго целовалась с крёстной. Потом все мы присели на дорожку, по старому обычаю. Посидели, помолчали. Потом тётка Марья, вероятно, забыв обо мне, вытерла цветастым подолом слёзы; при этом её полные белые ещё не тронутые возрастом крепкие женские ноги обнажились почти до исподу. И заспешила, заспешила рядом.

До «большой дороги» надо идти километра полтора, и тётка Марья, не останавливаясь на дороге, широким размахом перекрестила нас и повернула к дому.

Чемоданы были словно набиты кирпичами. Как я не хорохорился, но руки у меня вытянулись от плеч почти до самой земли.

Тётка Марья ушла, теперь можно, не теряя лица, и отдохнуть. Я поставил чемоданы на дорогу и полез в карман за сигаретами, которые мне дал на прощанье мой старший друг и наставник дядя Миша, Михаил.

Моя спутница, ради которой я, не щадя сил, здесь надрываюсь, тоже вынуждена была остановиться, нетерпеливо посматривая туда, откуда нет-нет да и слышался отдалённый гул машин. Самый уборочный сезон. В такую пору доехать на попутке до станции легче всего. Туда на элеватор как раз и возят машинами новый урожай. Поэтому спешить, обрывая руки баулами, не надо, но и показывать свою усталость тоже незачем.

– Закурю, давай! – сказал я, опустив на землю баулы и хлопая по карманам в поисках спичек.

– Какой ты вредный мальчишка! Убежал тогда. Я его ждала, ждала, а он скрылся и даже поговорить со мной не захотел, и теперь обижается. Дуется. А у меня ангина была, горлышко… – она подняла голову, показывая, как у неё болело «вот тут!».

В свободном вырезе летнего ситцевого платья бархатистая раздвоённость успевших загореть на летнем солнце всхолмий, великолепная цезура эта, и голубая жилка на незащищённой шее так взволновали меня, что я забыл и про сигареты, и про спички, и про неподъёмные чемоданы, которые мне ещё тащить и тащить.

– На, прикури! – она достала из маленькой замшевой сумочки блестящий изящный брелок и, что-то там нажав, поднесла ко мне колеблющееся голубенькое пламя.

– Ух, ты! Ну и зажигалка у тебя!

– Её мне Женя Евтушенко подарил. Поэт известный. Может, слышал? За ним будущее нашей литературы. А ты всё – Твардовский да Исаковский! Стара классическая лира!

– Ну, это – как сказать! Василий Тёркин вечен. А песни какие!..

– Ну да, вроде этой: «Я таковский и сяковский. Я московский и смоленский. Я Михайло Исаковский – городской и деревенский…».

Где она слышала эту эпиграмму, не знаю, но до сих пор она у меня на языке. Наверное, эта королева Марго не такая простая штучка, как мне тогда казалось.

Да, действительно, откуда знать сельскому парню, пусть и увлечённому литературой, про тогдашнего придворного Евгения Евтушенко, талантливого и пробивного молодого поэта, ставшего впоследствии гремящим жестяным корытом для отмывания чёрных пятен всяческой власти. А в то время эта фамилия мне ничего не говорила. Мало ли кто пишет стихи! Я вот тоже мучаюсь ими. И – что?

Пока мы разговаривали о высоком и вечном, откуда-то из-за поворота в обход главной дороги, нещадно пыля, подкатила, громыхая порожним деревянным кузовом, полуторка.

– Тпру! Приехали! – из кабины высунулся вихрастый парень, чуть постарше меня, ослепительно сверкая на чумазом крестьянском лице здоровыми крепкими зубами. И весь вид его говорил, мол, вот какой я ловкий и счастливый! – Куда, красавица, собралась? Может, по пути?

– Никуда! – остановил я его пыл. – Мы сами… – а что «сами», так и не сказал.

– Не тебя спрашивают! Помолчи в тряпочку!

Нет, этого я вынести никак не мог! При Маргарите, при ней, и со мной так! Очертя голову, я рванул дверь кабины, которую, к моему счастью, заклинило, а то бы мне, совершенно точно, наткнуться на крепкий колхозный кулак, и валяться здесь, поливая разбитым носом нашу чернозёмную пыль.

Парень, ощерив зубы, презрительно цвиркнул в мою сторону длинную струйку слюны, и весёлая пыль закружилась за ним, подметая дорогу.

– Ты зачем так? Парень нас бы довёз до станции, а теперь снова с чемоданами тащиться!

– Ничего, – ободрился я, – дотащу! Да и не по пути с ним! Этот не повезёт, местный, я его знаю, – соврал я на всякий случай.

– Меня бы довёз! – гордо сказала она, тряхнув чёлкой.

Чемоданы снова оказались в моих руках, и снова руки по-обезьяньи доставали колени.

Но вот уже пусть грунтовая, но широкая и большая дорога, которая один раз в год, в уборочную, бывает похожа на оживлённую городскую улицу, по которой то и дело мчатся машины в любую сторону.

Не успел я поставить чемоданы на землю, как тут же, выбежав на её середину, картинно взмахнула шёлковым платочком моя спутница. И тут же, обдавая нас пылью, притормозил грузовик с зерном.

– На поезд спешите? – вышел из кабины мужик, обстукивая сапогом колёса.

– Ага! – сказал я, как поперхнулся.

– Тяжело? – кивнув на чемоданы, спросил мужик.

– Ага! – прокашлявшись, ответил я.

– Ну, тогда давай их сюда! – мужик встал на подножку и я ему протянул свою ношу.

– Ух, ты! – крякнул он, закидывая чемоданы на сыпучий ворох зерна. – Кирпичи, что ли?

– Гостинцы там! – по-деревенски растягивая слова, ответила за меня моя мучительница. – Баночки всякие, варенье, грибочки… Зима длинная, всё подъест.

Я с удивлением посмотрел на неё. Баба, молодуха сельская, да и только!

– А это кто? – указав на меня, спросил мужик.

– Так, никто, попутчик. Мы с ним с одной деревни.

– А на станцию зачем?

– Как зачем? Нам ещё до Москвы надо. А там ещё до Вологды. А с Вологды… – протянула она.

– Нда, – подумал о чём-то своём мужик, – поехали! Ты, парень, в кузов забирайся. Ложись там, на зерно, а девица – пусть в кабину.

Мне ничего не оставалось делать, как лезть в кузов. Совсем как в той поговорке: «Назвался груздем, полезай в кузов!»

Можно было бы и не забираться в кузов, а вовремя сделать королеве ручкой и отправиться с попуткой до Бондарей. И – всё! Королева Марго сама найдёт любого провожатого! Но я полез…

И в этом была моя большая ошибка, за которую мне потом пришлось дорого и больно расплачиваться.

Станция Платоновка Юго-восточной железной дороги – довольно унылый и пыльный посёлок с молчаливым станционным строением вероятно девятнадцатого века, так как станционные строения двадцатого века ещё хуже.

Строение это настолько пропиталась угольной пылью и дымом, что теперь, раскалившись на августовском зное, само источает изо всех пор адское пламя и смрад.

Мимо железных параллельных линий, которые никогда не пересекаются в пространстве, или, по Лобачевскому, пересекаются только в бесконечности, метрах в двадцати от самого строения стоит угольный дощатый сарай со щерблёными скособоченными воротами, за которыми высится под самую крышу куча каменного угля с характерным жирным блеском, какой бывает только у антрацита.