Книга Я живу в этом теле, страница 35 – Юрий Никитин

Все захохотали, даже Настенька залилась звонким счастливым смехом здорового плакатного детства. Только я не мог выдавить улыбку. Лицо как замороженное, а в груди вместо сердца ледышка. Тело все еще чувствовало тот черный ужас, который терзал всю ночь, пытаясь загасить сознание.

Все эти анекдоты про ад и про рай тоже от неприятия разумом самой мысли о небытии. Ибо не стоять футболисту в озере дерьма. Будет гораздо хуже. А гораздо хуже – это когда ничего не будет. Ни котлов с кипящей смолой, ни раскаленных сковородок, ни сдирания кожи в той, другой, жизни.

А эти люди… они просто не осознают, что ничего не будет. Знают, но как-то странно знают. Как будто нелепую и ненужную формулу сложного и никому не нужного химического соединения, которую заставили выучить в школе надоедливые учителя.

Леонид сказал, бросив быстрый взгляд на меня:

– Похоже, Егору это рассказывали раз десять. Да не крути проволоку в ту сторону! Сломаешь, потом хоть плоскогубцами…

– Отстаешь, – обвинила Настя. – И мне по три раза одно и то же рассказываешь!

– Что-то с памятью моей сталось, – хохотнул Леонид, ничуть не обескураженный. – Все, что было не со мной, помню!

Эту старую шуточку по поводу «Малой земли» Брежнева я помнил чуть ли не с детского сада, но сейчас она прозвучала странно и тревожно. В груди заныло, словно оголенным электродом провели по обнаженному нерву. Странность в том, что я тоже помню или смутно вспоминаю то, что случилось не со мной. Иначе как это я мог облетать нейтронную звезду, бывать на странных улицах, идти, не проваливаясь, по лиловому туману – снилось и такое!..

Пробка подавалась туго, шампанское в холодильнике месяц, едва выдрал, зашипело слабо, но пробками в потолок – купеческая привычка, рецидив бедности: пусть все видят, что мы пьем! – без труда разлил по бокалам, даже не выпустив пену на стол через края.

По ритуалу звонко чокнулись краями фужеров, отпили, похвалили вкус и букет, хрен там букет – подделка, принялись за торт. С экрана телевизора нечто длинноволосое с жаром говорило о проблемах СПИДа, о тысячах больных, а скоро их будут десятки тысяч, мы за столом употребляли торт, слушали, кивали, соглашались, со стороны вроде бы в самом деле прониклись этой тревогой и болью.

Но в мозгу у меня билось болезненное и намного страшное: какой СПИД, какие десятки тысяч? Шесть миллиардов поражены этим СПИДом! Все человечество. И дети, вплоть до самого крохотного младенца. И этот СПИД передается по наследству. У нас всех иммунодефицит бессмертия. Мы все умрем очень скоро. Все. До последнего человека. И даже те, которые придут после нас, тоже умрут. Но они – ладно, черт с ними. Самое худшее, что умрем мы. Да и это не так важно, самое же что ни на есть важное, что умру я.

Леонид внезапно посерьезнел:

– Это что, СПИД не самое страшное.

– А что страшнее? – живо поинтересовалась Лена. – Рак?

– Болезни всех не поражают, – ответил Леонид. – Даже в эпидемии чумы, когда вся Европа, казалось, вымирала, находились люди с иммунитетом… Но вчера астрономы наконец подтвердили, что знаменитая комета Аттила, что в прошлый раз прошла так близко, на этот раз столкнется с Землей.

Лена сказала громко и победно:

– А я знаю! Комета – это видимое ничто. Так сказал не то Галилей, не то Ламарк. На самом деле в моей сумочке больше массы, чем в десяти таких кометах.

Лицо всегда улыбающегося Леонида на этот раз осталось серьезным:

– Дело в том, что… Да-да, дело в том, что эту комету правильнее было бы назвать астероидом. Он немногим уступает массе Луны. Даже если пройдет близко, то это будут такие возмущения по всей Земле!

Лена вскинула брови:

– Возмущения? Митинги? Забастовки?

Леонид сказал очень серьезно:

– Даже наша Луна, что на расстоянии… гм, словом, на очень большом от Земли, вызывает океанские приливы и отливы. А если Аттила пройдет ближе, чем Луна, то земная кора точно так же задвигается, как и морские волны. Напоминаю, что земная кора – это пленка на кипящем молоке. Под тонким слоем земной коры – многосоткилометровый слой кипящей магмы! Словом, от нашей цивилизации не останется и следа. Мала вероятность, что вообще уцелеют хоть жуки или тараканы. А если астероид столкнется с Землей, то…

Он даже побледнел, щеки осунулись. Настенька звонко и неуместно захохотала. Ее глаза были устремлены через плечо мужа. Там знаменитый клоун, толстый и напыщенный, швырялся тортами.

Лена рассмеялась следом, смех ее был беспечным и заразительным. Я ощутил, что и сам начинаю хохотать, глядя, как толстый человек в нелепой одежде то поскользнется на кожуре, то плюхнется в лужу, то ему в который раз швырнут в лицо тортом… Рядом визжала, изнемогая от хохота, Лена. Ей вторила, не сдерживаясь, Настя.

Когда пошла реклама, Леонид поспешно достал сигареты:

– Я курну на балконе? А когда начнется, крикните.

Лена вслед крикнула задорно:

– Капля никотина убивает лошадь!

– Пусть не курит, – отозвался Леонид привычно. – Да и вообще, какой дурак дает лошади курить?

Он исчез, плотно притворив за собой дверь, чтобы не потянуло сигаретным дымом. Настя вздохнула:

– Ему и пить нельзя, и курить вредно! А он и то, и другое и… гм… в третьем усердствует тоже.

Обе засмеялись заговорщицки, я молчал, посматривал одним глазом на балконную дверь. Леонид жадно затягивался, дым валил из ноздрей, как у Змея Горыныча. Шампанское ударило в голову. Во всем теле ощущалась приятная расслабленность, но блаженное успокоение в мыслях не приходило.

Какая к черту борьба с алкоголизмом, мелькнула горькая мысль, с курением, наркотиками! Смешно, когда рассказывают о том, что капля никотина убивает лошадь. Что двадцатилетнему парню до того, что в пятьдесят лет он заработает рак легких? До пятидесяти целая вечность…

Курят потому, что хотят быть в стае. Курящие – как бы единая масонская ложа, отдельная стая, замкнутый союз, где все помогают друг другу… одалживая сигареты… Некурящий оказывается волком-одиночкой, а привычному к стае человеку это страшновато…

А с алкоголем и того страшнее. Человек инстинктивно страшится сверкающей горы, на которую надо карабкаться. Внизу, в теплом болоте дочеловеческих инстинктов, откуда вышел после сотни миллионов лет неразумного существования, уютно, не страшно… И если принять дозу, то возвращаешься в это состояние доразумности, покоя, власти глубинных инстинктов. Немногие могут удержаться на сверкающем склоне горы, не поддаться соблазну скатиться в теплое болото.

Леонид, вернувшись, потер ладони, кивнул на опустевшие фужеры.

– Наливай!

Я разлил, обходя свою посудину. Леонид вскинул брови: такого за мной не водилось. Я криво усмехнулся: а что мне с того, что подумает или как истолкует это существо? Все равно оно скоро умрет. Как и остальные двое.