Книга Тот самый яр, страница 80 – Вениамин Колыхалов

Чувство ревности Сергей Иванович научился отгонять порывами сильной воли. Загостилась где-то мадам Лавинская — пусть. После проверок, ревизий застолье — обычное дело. Но сегодня провидение бесновалось, выставляя картинки напоказ: Полина с кем-то в постели… проявляет свой безудержный бабий пыл… самец намного моложе дорожного любовника… усердствует на пышке…

«Расстанусь с ней в Томске без сожаления…».

Стал припоминать изречение какого-то зарубежного писателя о таких вот любвеобильных особах: «Добродетель, которую надо стеречь, не стоит того, чтобы её стеречь…»

«Действительно, не стоит. Кто она мне? Полужена? Полулюбовница? Держит на привязи, и верёвочка не рвётся… Где-то терзается муж… разводись скорее с пугалом…».

Вчера полячка-гордячка потешила слух бравой частушкой:

«Мера её испорченности даже мне не известна. Вроде не чужая душа, а потёмки непроглядные…».

Она ввалилась в номер пьяной.

— Ссерж, вот и я… прости… потасканная…

— Вижу.

— Козёл! Видит он!..

— Молчи и… присядь…

— Мне прилечь надо… с тобой…

— Полина Юрьевна, я провожу в ваш номер.

— Мои номера везде… даже… хочешь, срифмую?

Большого труда стоило историку угомонить бунтаря в юбке. Пришлось включить радио почти на полную катушку, чтобы заглушить местное би-би-си.

Такой развязной, изрядно выпившей любовницу раньше слышать и видеть не приходилось. Боялся одного: не появилась бы дежурная, не увидела Лавинскую в состоянии постельного режима. В свой номер идти отказалась наотрез… Проводил часа через три, пока не выклянчила беглой, безвкусной встречи…

Медики Колпашинской больницы настаивали на долгом лечении фронтовика Воробьёва, но он через три дня сбежал в больничном халате. Глухарь сходил к главврачу, принёс халат, письменный отказ от лечения, забрал одежду боевого снайпера.

На Губошлёпа находили волны озлобления. Его почти на каждом шагу попрекали знакомством с бывшими энкавэдошниками.

— Фронтовики они, — отбояривался Васька, — вас, дураков, спасли от чумы фашистской.

Он бесцеремонно брал из бумажника Натана Натаныча по пятёрочке да по десяточке, радуясь тому, что у пенсионера их почти что не убывает.

Когда квартирант ввалился под вечер в больничном халате, стоптанных тапочках — удивилась не одна хозяйка. Напуганный кот Дымок, выгнув спину, попятился к порогу.

— Туда ли я попал?.. Изба, вроде, знакомая… Варвара тут…

Напряжённо всматривалась Октябрина в измождённую фигуру, в землистое лицо. Раскрытый рот, испуганные глаза, дураковатый вид привели хозяйку в недоумение и налётный испуг.

— Натаныч?!

— Наганыч… Не ошиблась, Варвара…

«Неужели так люди сходят с ума?»

Октябрина проводила больного к постели, с трудом убедила прилечь.

— Отдохни, дорогой, дома… больница хоть кого сомнёт.

«Навязала на мою головушку постояльца… о Варваре бредит… пусть приезжает, забирает героя… умрёт — с похоронами возись…».

Участковый кот обходил кровать стороной. Его лечебная миссия закончилась. Дальше пациента брали на поруки иные силы. Дымок чуял веяние наступающей погибели.

За глубокими провалами памяти наступали минуты и часы прозрения. Рождался совсем другой человек с осмысленным взглядом, связной речью. Ветеран стоял на пограничной черте между миром реальным и давящим — потусторонним. Его кто-то перетягивал туда-сюда через линию неравной борьбы.

Красный Октябрь с улицы Железного Феликса тоже подвергалась обстрелу земляков:

— Хорош у тебя квартирант… палач — одним словом…

— Вовремя появился — своими жертвами полюбовался…

— Расстрельщик!

— Гони его в шею!..

Заступалась опешившая Октябрина:

— Его война простила… изранен весь… Сам маршал Жуков снайпером восхищался…

Нюра — вдова расстрелянного Каллистрата, отважилась плюнуть в Красного Октября:

— Приду с кочергой — пристукну твово гада…

Взвешивала пожилуха Октябрина все «за» и «против» — выходило по-народному: напрасно она до сих пор не отказала в жилье сомнительной личности… Но как прогонишь — увечный войной и памятью человек…

Глухарь по-прежнему выуживал из бумажника ветерана водочные… Не стеснялся снайпера:

— Не горюй. Отработаю на побегушках.

— Вася, ты меня не бросай… я тебе машину-инвалидку по завещанию отпишу.

— Не надо, Натаныч, мне позорную машинёшку. Порадовали фронтовиков чудо-техникой. Сами тыловые засранцы на членовозах разъезжают, а вам — инвалидки. Я подкоплю деньжат — новую дюральку куплю. На той, с которой трупы топили, ездить не могу. Шагну в лодку — хруст черепов слышу.

— Помогу дюралевую лодку купить с самым сильным подвесным мотором. В Томске на сберкнижке деньги есть.

— Тогда я за тебя, Наган… Натан Натаныч, век молиться буду.

— Не надо… Ты своди меня к Прасковье Саиспаевой.

— К гулёне городской? Зачем она тебе? На ней только ленивый не валялся. Но Глухаря брезг берёт. Я — пас.

— Поменьше болтай, гусарик!

Двор полуостячки Праски оказался запущенным. На чурке у рассыпанной поленницы щучьи головы. Со сломанной изгороди взлетели две вороны, рассерженные приходом нежданных гостей.

Давняя любовь чикиста Воробьёва валялась на кровати в грязном мятом платье.

Сердце Натана Натаныча ёкнуло и сжалось от боли.

— Здравствуй, Прасковья!

Расширила затуманенные глаза, медленно потянулась за полотенцем. Швырнула его в бывшего полумужа:

— Изыди, призрак! Чё припёрся?

Сама приглашала.

— Когда это?

— В больнице.

— Ааа…

Глухарь направил в Саиспаиху стеклянный оружейный ствол: бутылка водки подействовала ударом гаубицы.

— Поставь гостинец на стол и… сматывайтесь оба… Уходи, стрелок, уходи… Какую стыдобу от людей наслушалась! С того и запила… Несчастье ты мне принёс… В ворота не выходите, огородами проберитесь… Марш!

— Вот так встреча! — развёл руками Губошлёп. — Водку зря оставили.

— Мы куда сейчас заходили?

— К твоей Праске, — уточнил Василий.

— К Варваре?

— Далась тебе эта томская Варвара… Остячку по молодости топтал?