Книга Я подарю тебе солнце, страница 34 – Дженди Нельсон

Хотя я этого не делаю.

Я бегу к таймеру, хватаю его со стола и звоню, и звоню, и звоню без конца.

Нет, и этого я не делаю.

Я ничего не делаю.

Я ничего не могу поделать.

Из меня выпустили кишки.

(АВТОПОРТРЕТ: Выпотрошенная рыба.)

Брайен и Джуд будут целоваться.

Наверное, занимаются этим в эту самую секунду.

Мне каким-то образом удается встать с кресла, выйти из комнаты, спуститься по лестнице и выйти за дверь из дома. Спотыкаясь, я шагаю по крыльцу, и на каждом шагу мне кажется, что я сейчас рухну. По саду пятнами кружатся расплывающиеся люди. Я ковыляю сквозь них, через режущее по живому пространство к дороге. И замечаю, что в этом оцепенении я все равно высматриваю тех безумно влюбленных пацанов из алькова, но их нигде не видно. Наверняка я их выдумал.

Наверняка их просто не существует.

Я смотрю на лес, и все деревья падают.

(ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ: Все стеклянные мальчики разбиваются.)

Тут за спиной я слышу что-то едва внятное с английским акцентом:

– Да никак это тот художник-нелегал.

Развернувшись, я вижу голого англичанина, правда, в кожаной куртке, джинсах и сапогах. И на его чокнутом лице все та же чокнутая улыбка. И те же глаза из разных наборов. Вспоминаю, что Джуд отдала и солнце, и звезды, и океаны за его портрет, который я нарисовал. Я украду его у нее. Я заберу у нее все.

Если бы она тонула, я бы держал ее под водой, пока не сдохнет.

– Чувак, я тебя знаю, – говорит он, шатаясь и показывая в мою сторону бутылкой с каким-то бухлом.

– Не знаешь, – отвечаю я. – Никто меня не знает.

Его взгляд на миг проясняется.

– Тут ты прав.

Секунду мы молча смотрим друг на друга. Я вспоминаю его голым, но мне наплевать, потому что я умер. Я перееду под землю к кротам и буду дышать пылью.

– А зовут тебя как? – спрашивает он.

Как зовут? Странный вопрос. Пузырем, наверное. Меня зовут сраным Пузырем.

– Пикассо, – говорю я.

Он выгибает брови:

– Приколоть меня хочешь?

А это в каком смысле?

Он продолжает что-то бормотать, бросая слова в воздух вокруг нас:

– Да уж, почти без претензий, таким требованиям будет легко соответствовать, все равно что назвать ребенка Шекспиром.

О чем эти твои родители думали? – Он делает глоток.

Я обращаю молитвы к лесу упавших деревьев в надежде, что Брайен посмотрит из окна и увидит меня с голым англичанином. Да и Джуд тоже.

– Ты как из фильма, – думаю и говорю я одновременно.

Он смеется, и его лицо меняется, как узор в калейдоскопе.

– Но из дерьмового. Я уже несколько недель в парке ночую. За вычетом тех ночей, когда сажают за решетку, разумеется.

Тюрьмы? Он преступник? Похож.

– За что?

– Пьянство, необузданность. И нарушение спокойствия. Но вообще где это слыхано – арестовывать за необузданность? – Я с трудом разбираю его пьяную речь. – Ты вот обуздан, Пикассо? Хоть кто-нибудь обуздан? – Я качаю головой, он кивает. – Вот я и говорю. Спокойствия никакого нет, нарушать нечего. Я говорил этому копу: нет мира. Нарушать нечего. Чувак. – Он засовывает в рот две сигареты, прикуривает одну, вторую и затягивается обеими. Я такое впервые вижу. Из носа и рта одновременно валят клубы серого дыма. Потом он отдает одну сигарету мне, я беру, что еще мне остается? – А меня поперли из той понтовой художки, в которой ты не учишься. – Англичанин хватает меня за плечо, чтобы не упасть. – Ну и ладно, так или иначе послали бы, когда поняли бы, что мне на самом деле нет восемнадцати. – Я чувствую, насколько он плохо держится на ногах, и стараюсь встать понадежнее. Потом вспоминаю, что у меня в руке сигарета, подношу ее к губам, затягиваюсь и немедленно начинаю кашлять. Он не замечает. Вероятно, он пьян настолько, что готов разговаривать со столбом и принял за столб меня. Мне хочется отобрать у него бутылку и вылить.

– Мне надо идти, – говорю я, поскольку мне начало мерещиться, как Брайен с Джуд трогают друг друга в темноте. Везде. И я не могу это прекратить.

– Ага, – говорит он, не глядя на меня. – Ага.

– Может, и тебе стоит пойти домой, – говорю я и вспоминаю про парк и про тюрьму.

Англичанин кивает, и из всех частей его лица выпирает отчаяние.

Я иду, первым делом бросив сигарету. Через несколько шагов слышу: «Пикассо!» – и оборачиваюсь.

Он показывает на меня бутылкой.

– Я пару раз был моделью у одного на всю голову тронутого скульптора, его зовут Гильермо Гарсия. У него тучи учеников. Я уверен, что, если ты как-нибудь придешь, он не обратит внимания. Сможешь даже оказаться с моделью в одной комнате, как тот, другой Пикассо.

– Где? – спрашиваю я, он отвечает, и я несколько раз повторяю адрес в уме, чтобы не забыть. Хотя я не пойду, поскольку меня самого посадят за убийство сестры.

Она все это спланировала. Я уверен. Я знаю, что это замысел Джуд. Она уже давно на меня из-за мамы злится. И из-за ос. И наверняка нашла записку, которую писала маме, на дне мусорного ведра. И это месть. Скорее всего, она с самого начала зажала бумажку с именем Брайена в руке.

И весь осиный рой нападет на меня по ее указке, даже этого не осознав.

Я шагаю под гору к дому под ковровой бомбардировкой образами Брайена с Джуд, его всего опутали ее волосы, ее свет, ее нормальность. Вот чего он хочет. Вот почему воздвигал между нами забор. И пустил по нему электричество – чтобы защититься от меня, странного идиота не от мира сего. Я вспоминаю, с какой страстью целовал Хезер. Боже мой. Брайен так же целует Джуд? И она его? Из меня извергается звук, похожий на ужасного молотящего руками монстра, а потом наружу начинает рваться и вся эта омерзительная ночь. Я подбегаю к обочине и исторгаю из себя каждую каплю пива и противной сигареты, все отвратительные лживые поцелуи, пока от меня не остается лишь мешок, громыхающий костями.

Вернувшись домой, я вижу свет в гостиной, поэтому влезаю к себе в окно, которое всегда чуть приоткрыто, на случай если Брайен когда-нибудь захочет ко мне вломиться и накинуться на меня, о чем я все лето фантазировал перед сном. Я себе отвратителен. Эти мои желания.

(ПЕЙЗАЖ: Рухнувший мир.)

Я включаю у себя свет и кидаюсь за папиным фотоаппаратом, я всегда держу его под кроватью, но сейчас его там нет. Я разрываю комнату на куски взглядом и выдыхаю, только когда замечаю его на столе, он как готовая взорваться граната. Кто его переложил? Кто, блин? Или я сам его тут оставил? Возможно. Не знаю. Я бросаюсь к нему, открываю фотки. Первым идет снимок с прошлого года, в котором умерла бабушка. Большая круглая смеющаяся женщина из песка, она поднимает к небу руки, словно вот-вот взлетит. Она просто офигенная. Я кладу палец на удаляющую кнопку и жму на нее изо всех сил, давлю насмерть. Потом я открываю и остальные, и каждая следующая еще восхитительнее, необычнее и круче предыдущей, я стираю их все, одну за одной, чтобы в этом мире не осталось и следа таланта моей сестры, а только лишь мой.