Онлайн книга «Виденное наяву»
|
– Да, Иван Сергеевич, видимо так. Только я не люблю про это все думать. – Это потому, что старость к вам еще не подступилась. Вы, как говорится, в годах, но не стар. Я же вам в отцы гожусь. – Никак нет, Иван Сергеевич, в старшие братья. – Да вы, оказывается, комплиментщик, Виктор Платонович… А что ежели мы выведем железного коня и махнем в деревню, в кооперативную лавку, а? – Мудрый вы человек, Иван Сергеевич. Вас бы в Центральный Комитет нашей родной партии – вопросы решать. – Истинно так, Виктор Платонович, я бы им там, спаси Господи, нарешал, не опомнились бы… – Все эти из кремлевской стены так бы и поскакали! – Беда-а-а!.. – заливается Иван Сергеевич и ладошкой у губ смех отбивает. – Так все дружка за дружкой и посигали бы оттуда. Что им там, хорошо, что ли, в остроге каменном?.. Он встает и, не оглядываясь, ухмыляясь в усы, быстрым шагом – к двери. Там к сараю по зеленой травке и отпирает ворота ключиком, который висит тут же рядом с косяком… Ни Некрасов, ни я водить не умеем, да нам и не нужно – прекрасный шофер Иван Сергеевич. Все у него почему-то в порядке, действует как надо. И ручку крутить не нужно, хоть машина давно не заводилась, ни «подсасывать» не надо, ни толкать, чтобы где-то там внутри что-то крякнуло, хрюкнуло, екнуло и кузов бы забился в спазматических судорогах… – Ну, в путь, – сказал Иван Сергеевич, и «москвичок» наш прямо полился по пыльной дороге, чуть вздрагивая на выбоинах. Так, тихо, будто и мотора не включая, доехали мы до деревенского магазина. Иван Сергеевич вышел и направился через пуховую пыль к крыльцу. – А вы сидите и коня сторожите, – оглянулся он. – Ну, что ты скажешь? – кивнул Некрасов в сторону спины Ивана Сергеевича. Я развел руками. – Вот моя мама, он и еще двое-трое старцев, кого я знаю, и все, копец! Не станет их, и мир… – Будет двухмерным, – подхватил я. – Такая зеленая скука наступит… – вздохнул Некрасов, зажигая «беломорину». По лесенке, опасливо ступая, спускался Иван Сергеевич. Он нес в руках три поллитровки. Я метнулся навстречу, на всякий случай. Он охотно отдал мне бутылки и сказал: – Мерси. Майя Михайловна – чудная женщина, очень она человеческое нутро понимает и в долг верит. В самый последний миг успели. Это все Виктора Платоновича везенье. Уж сколько я уговаривал академика [3] сюда приехать – он все увиливал, а когда наконец приезжали, всякий раз целовали пробой. Так с пустыми руками и возвращались… – А что, Иван Сергеевич, если бы и сейчас поцеловали пробой? – спросил Некрасов. – Того быть не могло, – не спеша помотал головой Соколов-Микитов. – От вас же флюиды добра истекают. Сопротивляться им бесполезно, – загудел он в нос. – А из академика? Одна мякина, прости Господи, – и Иван Сергеевич шевельнул пальцами перед усами, снимая улыбку с губ. – Да на сколько я его моложе? – воскликнул Некрасов. – На какой-нибудь десяток лет? – Да навсегда, – жестко отрезал Иван Сергеевич. – Отправляемся пити, ибо известно, что ее, голубушку, и монахи приемлют. Так что греха большого не будет. Отмолим… Мотор завелся тут же, как и в первый раз. И «москвичок» снова послушно в путь потек. Он был красив, этот старик, какой-то дореволюционной красотой. Так значительно красивы были Куприн, Короленко, Бунин… Их лица, говорят, оставались в памяти даже после мимолетной встречи. Прицельные глаза под нависшими бровями, крупные носы, обветренная смуглота щек и лба. Когда рассказывали об Иване Сергеевиче, все ловили себя на том, что невзначай перенимали его манеру произносить слова, его питерскую речь. Он говорил не «конешно», «што», а жестко, как истый петербуржец, «конечно», «что». «Панель», а не «тротуар», «булка», а не «батон» или там «белый хлеб» (хлеб – это только ржаной, а пшеничный – булка). Ивана Сергеевича легко было себе представить босиком, в вытянутых на коленях портах, в выгоревшей на плечах косоворотке и пропотевшем картузе… Впрочем, точно так же, как в столичной тройке, с тщательно вывязанным галстуком и в велюровой шляпе. В 70-е годы он носил офицерские гамаши с резинками, стягивающими щиколотку, чтобы легко их было скинуть, вернувшись домой, и пройтись в носках по натертому паркету своей ленинградской квартиры с благородной павловской мебелью и петровскими штофами в горке красного дерева. Шагал он и вправду на удивление легко. Он был не по-стариковски строен, широкоплеч, и голова его сидела, словно у потомственного офицера, хотя сам был родом из смоленских крестьян и выше вольноопределяющегося по службе не поднимался, да и то в военное время. Помню его рассказы, как стоял он ночью на Дворцовой площади, у Александрийского столпа, с трехлинейкой на плече, как раз в то время, когда происходило свержение Временного правительства и, по свидетельству поэта, балтийский матрос вошел в зал заседания министров и скомандовал: «Которые тут временные – слазь! Кончилось ваше время!» – Вы слыхали что-нибудь? Видали? – Да вроде бы и нет, – отвечал он, пожевав губами. – Ну, Иван Сергеевич, а окна-то в Зимнем горели? – Освещены были несколько окошек, как положено по ночному времени, и все. – А штурм Зимнего, когда, как в кино, на ворота лезли? – уже невозможно было сдержать улыбку. – Вроде никто и не лез. Я, правда, к тем воротам спиной стоял… Но на площади темно было и ти-и-ихо. Любой шорох за версту слышно. – Позвольте! А залп «Авроры»? – Вот чего не было, милостивые государи мои, того не было. Может, она и вошла в фарватер, но не стреляла по дворцу… Не-е-ет, это бы я услышал. Да и чего ей было палить-то? И поглядывал на нас с Некрасовым, а глаза хитрющие… – А в кино все не так. Вы видели «Ленин в Октябре»? – По правде говоря, не видал. Уж не взыщите. Теперь пошли в ход стопочки, что стояли тесной стайкой на углу стола. Наливали их не дополна, как в деревне самогон, и не до половинки, как в обществе дам, а на три четверти, на один хороший глоток, как и положено почтенным господам, да чтобы не торопить удовольствие. Дать водочке осесть, умоститься где-то в недрах, произвести в брюхе то, что ей положено, и широко разлиться по нутру и налево, и направо, и подняться вверх по кровеносным сосудам. И вот когда ее пузырчатое колючее тепло обжигает голову, когда притихшая заиндевелая память вдруг начинает пошевеливаться, оживать, тогда и приходит самое время заводить заветные разговоры. – А правда ли, Иван Сергеевич, что вы в Афоне были? – спросил Некрасов. Соколов-Микитов поднял голову и, приоткрыв веки так, что сверкнули белки глаз, сказал: |