Книга Роман потерь, страница 32 – Джулит Джедамус

Когда я закончила, он лег на спину и уставился в потолок, оттуда раздавался неясный шорох: то ли по крыше лазили птицы или белки, то ли какие-то другие существа.

— О чем ты думаешь? — спросила я.

Он не ответил.

— Ты рассержен.

— Нет, я думал о том, как легко сломать жизнь. — И я поняла, что он имел в виду жрицу и Садако.

— А твою жизнь я тоже сломаю? — спросила я с изрядной долей горечи.

— Не думаю, — ответил он. — Но ты могла бы попробовать.

Фитилек догорел, и мы некоторое время лежали в полной темноте, не говоря ни слова.

— Я не верю в покаяние, — сказала я.

Он засмеялся:

— Неужели?

— Люди каются, потому что хотят получить прощение. Они ожидают воздаяния.

— Прощение не является воздаянием. Это подарок.

— Но ты не отпустил бы мне грехи, разве не так?

— Это не в моей власти.

— Как и предсказать будущее, — поддразнила я, припомнив наш разговор в Хаседере.

— Именно так.

— И ты бы не простил меня?

— Возможно, нет.

— Но ты ведь понимаешь, почему я сделала то, что сделала? Я имею в виду, распространила слухи.

— Предполагаю, ты думала, что делаешь это ради любви или из страха потерять ее. Но я считаю, что здесь примешана гордость.

— Разве? — спросила я, стараясь, чтобы он не подумал, что я защищаюсь.

— Ты могла бы все повернуть назад. Я имею в виду твои — клеветнические измышления.

— Как?

— Ты могла бы пойти к императрице и признаться ей, что слухи о Канецуке и Садако — ложь.

— Но в истории Изуми это подразумевается. Однако там сказано, что я распространила и ложные слухи о жрице, а это неправда.

— Значит, ты использовала ее как ширму, чтобы скрыть свою вину.

— Но я не могла пойти к императрице и все ей рассказать. Я бы выглядела жестокой.

— Конечно.

— Но люди уже шушукаются обо мне! — Я заплакала. — Видел бы ты, как они смотрят на меня! Как на сумасшедшую.

— Как на госпожу Хен, — тихо сказал он и погладил меня по щеке.

Я села.

— Никогда, никогда не называй меня так, — сказала я. Я до сих пор помнила день, когда Канецуке прислал мне белый веер, на котором были нацарапаны слова: «Моей дорогой госпоже Хен».

— Извини, — сказал он. Думаю, он сказал это искренне, потому что продолжал целовать меня, даже когда я плакала. У него были соленые губы и нежные руки.

Он перегнулся через меня, придвинул лампу ближе и вытянул фитилек. Потом сказал характерным для него торжественным и серьезным тоном:

— Дай мне посмотреть на тебя. Совсем немного, — и развязал у меня на поясе сорочку и задрал ее мне на голову.

Я перевернулась, замерзшая и униженная, уткнулась лицом в циновку. Как это ужасно, когда тебя видят без одежды! Я чувствовала себя, как гусеница, которую вырвали из шелкового кокона.

— У меня столько изъянов, — протестовала я, постель приглушала мой голос.

— Разве? — спросил он, поглаживая меня по спине.

— Да.

— Тогда дай посмотреть, — сказал он и перевернул меня на спину. Я закрыла глаза и задрожала от смущения.

— Нет, я так не думаю, — сказал он. — Ничего такого, о чем следовало бы говорить.

— Но у меня другие недостатки, — ответила я, не открывая глаз.

— Возможно, — он ласкал мою грудь.

— Ты не должен доверять мне.

— Я и не доверяю. — Он припал к моей груди, как ребенок.

— Ты сделаешь ошибку, если полюбишь меня, потому что я люблю другого.

— Я знаю. — Его руки скользнули мне на поясницу, он приподнял меня и стал целовать все изгибы и впадинки моего тела.

Потом я лежала у него на груди и моя голова покоилась у него на плече. Я смотрела на желтые занавеси, а он гладил мои волосы.

— Ты никогда не скажешь, что любишь Меня, правда?

Ответа не последовало, но он продолжал гладить мои волосы.

— Даже если бы ты любил меня, ты бы никогда не сказал об этом, ведь так?

Он по-прежнему молчал.

— Я тоже не скажу тебе, что люблю, — произнесла я, обращаясь к желтой занавеске.

— В таком случае мы квиты, — проговорил он.

Как эти его слова ранили меня! До сих пор была игра. Я крепко держала в руке камень, не зная, черный он или белый и есть ли у меня шанс на выигрыш.

— Раз так, — я сделала глубокий вдох, — поведай мне что-нибудь философское.

Он рассмеялся:

— Что ты имеешь в виду?

— Если ты не намерен говорить со мной о любви, поговорим о чем-нибудь еще.

— Я думал о том, что хотел бы быть тем, кто перенесет тебя через Гору Смерти.

Значит, в своей спокойной немногословной манере он признавался, что хотел бы быть моим первым любовником.

— И я была бы такой же легкой, как мои грехи?

— Значительно легче.

— Но у тебя было больше возлюбленных, чем у меня, — сказала я, не рассчитывая на ответ.

— Лучше не говорить об этом, разве не так?

— А если ты понесешь меня к реке Трех бродов, какой из них мы будем переходить?

— Без сомнения, самый глубокий.

— Зачем ты привез меня сюда? — спросила я. — Ведь не для того, чтобы сделать лучше?

— Я не знаю.

— А ты сожалеешь о том, что увидел все мои недостатки?

— И да, и нет.

— А что твоя книга предсказаний говорит о нас? Ты, наверное, уже поинтересовался?

— Она говорит, что во всем виновата ты. — Он повернул к себе мою голову и снова поцеловал меня, и я изо всех сил прижалась к нему, так, чтобы у него перехватило дыхание.

— Это твоя вина, — проговорил он в такт нашим любовным движениям. — Это твоя вина. Это твоя вина. Это твоя вина.

Как мы провели остаток этих трех дней? Я уже забываю. Я вижу его в ванне, тело изнуренное, как призрак. Думаю, это был второй день, не первый. Я представляю себе его лицо в то время, когда мы лежали в саду под сливовым деревом. Его прикрытые веки были полупрозрачны, как опавшие лепестки. Не могу припомнить, тогда ли он сказал мне, что я напоминаю ему его умершую в девять лет сестру, или это было утром следующего дня.

Я хотела бы иметь такой длинный свиток, чтобы на нем уместилось все: те слова, которые мы произносили, и те, которые мы подразумевали, и наше молчание. Я бы перечитывала написанное тогда, когда уже не могла бы его видеть, когда бы он так переменился, что я бы его не узнала.