Книга Карибский брак, страница 69 – Элис Хоффман

Основная причина, по которой он не хотел возвращаться из Франции, дала себя знать, как только он вернулся в свою маленькую спальню. Мать распаковывала его вещи, рылась в бауле, пострадавшем во время путешествия из-за соленого воздуха и небрежного обращения с ним при перевозке.

– Что ты делаешь? – закричал он, забыв о необходимости уважать старших и о правилах поведения. – Я что, не имею права на личную жизнь?

Он кинулся к своему баулу, хранившему шесть лет его жизни, защищая его от женщины, которая дала ему жизнь, как от врага. Он был так разъярен, что мать в какой-то момент даже испугалась.

– Мама, – сказал он, взяв себя в руки и отступив от нее, – я привык к тому, что люди не лезут в мою личную жизнь.

– У тебя есть что-то такое, что ты прячешь? – спросила она, оправившись от испуга.

– Ну, просто мои вещи – это мое личное дело, – ответил он, нахмурившись. Он сердился на самого себя за то, что вел себя грубо и, в общем-то, по-детски. В Париже тетушке было не до того, чтобы следить, где он проводит время, – он подозревал, что ее внимание было поглощено одним из дядиных деловых партнеров, навещавших ее в самые разные часы. Его это нисколько не занимало. Он жил своей жизнью, его талант был признан учителями и товарищами по школе.

– Это баул твоего отца, – наставительно произнесла Рахиль. – Он купил его, а не ты.

– Тогда пускай он в нем и роется.

Но мать уже обнаружила коробку среди его одежды. Нахмурившись, она достала ее и взвесила на руке, глядя на него.

– Что-то она очень легкая, Иаков.

– Она не имеет к тебе отношения, – ответил он. – И, пожалуйста, не называй меня Иаковом.

Себе самому он представлялся теперь не Иаковом, а Камилем, французом. Хотя, возможно, именно мальчик Иаков отчаянно старался сейчас отстоять свою независимость от матери. Он несколько неуверенно потянулся за коробкой. Люди в Шарлотте-Амалии говорили, что Рахиль Пиццаро может превратиться в змею или ведьму. Если будешь перечить ей, то можешь навсегда потерять сон. Он не раз слышал все это, как и слух о том, что в ее жилах течет не кровь, а патока, притягивающая мужчин даже против их воли. Камиль отступил на шаг. Мать выглядела нисколько не старше, чем шесть лет назад, только в волосах проглядывала белая прядь, которой прежде не было.

– Это для Жестины, – признался он и тут же рассердился на себя за то, что оправдывается перед ней.

При этих словах лицо Рахиль стало непроницаемым.

– И это настолько важная вещь, что из-за нее можно забыть об уважении к матери? Известно ли тебе, что я рожала тебя целых три дня и вполне могла умереть?

Камилю это было известно, так как она неоднократно произносила эту фразу. Тем не менее ему стало стыдно.

– Мама, прости, пожалуйста. Но пойми, я уже не ребенок.

Это не произвело на нее впечатления.

– Ты мой ребенок.

С этим трудно было поспорить.

– Хоть ты и сменил имя, – добавила она.

– Отца тоже зовут его третьим именем. – И правда, он предпочитал зваться Фредериком, а не Абрамом и не Габриэлем.

– Да, верно. Ну что ж, раз ты намерен поступать по-своему, то, ради бога, отправляйся к Жестине, – сказала она, удивив его. – Насколько я знаю, она все эти годы ждала от тебя вестей.

Воспользовавшись этим, он отправился к Жестине немедленно, прежде чем отец призовет его в контору, чего он страшился, словно приговора к тюремному заключению.

За время отсутствия он отвык от местного климата, и жара обрушилась на него, будто он никогда и не жил здесь. Он взмок от пота, пока добирался до гавани; солнечные лучи, казалось, проникали не только под его одежду, но и под кожу. Он ощущал себя иностранцем среди людей, которые работали в гавани с вершами, подготавливали суда к плаванию, спешили на рынок. Но вдруг колдовство острова вновь захватило его, и Камиль почувствовал, что он дома. Подул ветер из Африки, раскачивая пальмы; пролетело целое облако белых птиц, живое и гомонящее. Окружающая местность была, как и завтрак, неотъемлемой составляющей его жизни, проявлявшей себя в его снах и в его искусстве. Вернувшись в прошлое, он мог идти дальше не задумываясь, и хотя некоторые дома и магазины исчезли, а вместо них появились новые, ноги сами вели его куда надо. Мама столько раз приводила его туда и, предоставив самому себе, предавалась разговорам с Жестиной о вещах, его не касавшихся, – скандалах, трагедиях, повседневных мелочах.

Жестина развешивала на просушку травы, которые добавляла в свои краски, но, увидев его, остановилась. В ней вдруг появилась легкость, она словно помолодела. Она ждала его возвращения, втайне надеясь, что вместе с ним приедет Лидди, хотя из письма похитительницы знала, что это невозможно. Лидди была замужем и вряд ли могла бросить мужа и отправиться на край света к матери, которую не знала.

Как только юноша поднялся по ступенькам дома на сваях, Жестина кинулась его обнимать. Он тоже обнял ее, затем с улыбкой отстранился и попросил называть его французским именем Камиль.

Жестина окинула его оценивающим взглядом.

– Ты изменился, стал гораздо выше.

– Не изменилось лишь то, что я обещал найти ее, и я нашел.

Жестина нахмурила брови, не вполне понимая, что именно он имеет в виду.

– Ты видел ее собственными глазами?

– Да, много раз.

– Сколько?

– Да невозможно сосчитать, – засмеялся он. – Поверь, она действительно живет в Париже, и очень неплохо живет.

– У нее есть муж?

Он кивнул.

– И три дочери.

– Три дочери? – Голова у Жестины пошла кругом, когда она повторяла их имена: Амелия, Мирабель, Лия – самые красивые имена, какие можно придумать. Девочки, в которых была ее собственная кровь и воплотились ее надежды. И вот-вот должен родиться еще один ребенок, сказал Камиль. Если это будет мальчик, его назовут Лео. Он приостановил поток новостей, давая Жестине время прийти в себя. Она села на ступеньки, схватившись за перила. Несмотря на возраст, она была еще красива. На шее у нее было жемчужное ожерелье, которое она надевала даже с рабочей одеждой вроде сегодняшнего простого хлопчатобумажного платья с черным передником. Она была явно потрясена.

Что-то внутри ее мешало Жестине дышать, словно какой-то пузырь образовался в груди. Ее грызло чувство, которое она гнала от себя, но безуспешно, – желание отомстить за все, что она потеряла: не только дочь, но целую семью.

Камиль пошел за водой для нее. Жестина выругала себя. Нельзя было портить этот момент, думая об этой ведьме в шелковом платье, которое все называли удивительно красивым, тогда как оно не могло сравниться с ее собственными изделиями. Камиль вернулся, и она глотнула воды. Восстановив дыхание, она заставила его рассказать ей все до малейших деталей – о детях, о доме, где живет ее дочь, о том, как она ходит и говорит, о парке с липами и зелеными скамейками с коваными чугунными подлокотниками, о снеге, засыпающем мостовую, как пудра, прилипающая к ногам, о муже, разглядывающем звезды во дворе, о серебряных глазах Лидди.