Книга Человек-Хэллоуин, страница 49 – Дуглас Клегг

— Это всего лишь сон, — сказал Стоуни. Он поднялся с пола и пошел зажигать керосиновую лампу. — Просто сон.

— Верно, — прошептала Нора. — Но сны приходят не просто так.

Они оба несколько минут молчали.

— Кажется, я не смогу заснуть по-настоящему, — произнес Стоуни.

— После такого сна я, наверное, тоже уже не засну. Так и будешь сидеть до утра?

— Жалко, что у меня нет часов. Интересно, сколько сейчас времени?

— У меня есть чувство времени. По-моему, около четырех утра.

— Есть хочется. А тебе? — спросил Стоуни.

— Ага, вижу, ты благополучно пришел в себя после добровольной голодовки.

— Как ты думаешь, по мне будут скучать?

— Не исключено.

— Думаю, мама будет.

— Отец тоже.

— По-моему, он не особенно скучает по кому бы то ни было.

— Нет, ему будет тебя не хватать. Точно.

— Вот по Вэну я скучать не буду.

— Кстати, ты ведь украл деньги. Они как минимум будут жалеть о них.

— Мать поймет.

— Поймет ли?

Стоуни фыркнул.

— Какая разница? Она все равно ими не пользовалась!

— Ну это уж ее личное дело — разве нет?

— Мне кажется, они бы так и лежали у нее до второго пришествия. Вот мое мнение. Наверное, она держала бы их под кроватью лет до шестидесяти, а потом уже и не знала бы, что с ними делать.

Нора усмехнулась.

— Ты-то думаешь, шестьдесят — это глубокая старость, да?

Стоуни опустил глаза.

— Я хотел сказать, что она уже немолода.

— Когда-то твоей матери было столько, сколько сейчас тебе. Интересно, она что-нибудь украла, чтобы стать счастливой?

— Это совсем другое, — возразил Стоуни. — Я все верну. Как-нибудь верну. — Стоуни подошел к небольшому буфету и окинул взглядом полки. — А еды-то у тебя почти нет.

Нора засмеялась.

— А тебя мучает совесть!

— Если я признаюсь, от этого что-то изменится?

— И ты собираешься ждать до утра, пока не появится Лурдес, мучаясь угрызениями совести, потому что украл тайные сбережения своей матери прямо у нее из-под носа?

— Она пьяница.

— А пьяниц можно обворовывать? Интересные у тебя моральные принципы. Она пьяница, а ты вор.

— Я тебя не спрашиваю! — взорвался Стоуни. — Ты не можешь просто помолчать? — Услышав звук собственного голоса, Стоуни поспешно извинился: — Прости.

— За что?

— За то, что говорю, как мой отец.

— Может быть, теперь ты лучше его понимаешь.

— Я не хочу быть таким, как они.

— Не от нас зависит, кто и как нас воспитает.

— Ну тебе-то что? Тебя же воспитали ангельски кроткие святые.

Нора засмеялась еще громче.

— О господи, Стоуни, ты хочешь, чтобы я умерла со смеху? Прекрати сейчас же! — Она хохотала, взмахивая руками, а успокоившись, сказала: — Отец у меня был приличный человек. Он в жизни пальцем нас не тронул и все время работал. Но он выпивал и уходил в загулы, а нам с сестрой не раз приходилось искать ею по барам Сомервилля и вырывать из объятий какой-нибудь бабы, чтобы привести домой к ужину. А мама была из числа многострадальных женщин. Упаси меня Господь от таких долготерпеливых. Она целыми днями молилась и работала до седьмого пота. Но сам мученик тоже способен обратить все вокруг в ад. Она превратила свои страдания из хобби в смысл жизни. Мученики часто терзают тех, кого любят, поскольку им требуется компания. Вот такой была и мама. А в семье приходится мириться с «тараканами» остальных.

Они помолчали.

Потом Стоуни спросил:

— И с каким количеством «тараканов» предлагается мириться?

— Наверное, с тем, какое ты сам готов вынести, — ответила Нора. — Почему ты пришел этой ночью ко мне, Стоуни?

— Ты знаешь почему.

— Ты собираешься сбежать со своей девушкой и родить ребенка где-нибудь подальше? Украсть сбережения своей мамаши, чтобы вырваться из города на пару недель?

— Что-то в этом духе.

Нора вздохнула. Провела длинными пальцами по лицу. Потом похлопала ладонью по кровати рядом с собой.

— Иди сюда, сядь, Стоуни.

— Мне хорошо там, где я сижу.

— Ну конечно. Иногда я забываю, что ты почти взрослый. Помнишь, как ты был маленьким мальчиком и приходил сюда слушать мои небылицы? Мы сидели с тобой на коврике перед печкой или здесь, на одеяле, а иногда на крыльце… Какими прекрасными были летние ночи. Я рассказала тебе все известные мне истории. Все, что скопились за семьдесят лет.

Стоуни кивнул, потом подошел и сел рядом с ней на кровать.

— Да, я скучаю по тем временам, — продолжала Нора. — Стрелки часов нельзя повернуть вспять, но мне не хватает маленького мальчика Зато стрелки можно перевести вперед, если захочешь. Представь, каким ты будешь через пятнадцать лет. Тебе тридцать. Возможно, у тебя есть хорошая работа. Вы с Лурдес счастливы. Твоему сыну уже столько, сколько тебе сейчас. И вот он спросит у тебя: «Па, а как вы с мамой познакомились?» Что ты ему расскажешь? Как ты влюбился в его мать? Какой чистой была ваша любовь? Что ты никогда не любил ни одной женщины, кроме нее? О том, что мужчина делает то, что должен, в чем бы ни состоял его долг?

Стоуни глядел на свои ладони, лежащие на коленях, и молчал.

— Я не собираюсь читать тебе нотации. Оставайся у меня до утра. Когда придет Лурдес, вам нужно будет поговорить. Вам нужно будет подумать о своем мальчике или девочке и о том, что вы скажете своему ребенку, когда ему будет пятнадцать.

Стоуни поднялся и подошел к столу, чтобы сделать бутерброд с арахисовым маслом. Он поглядел в ночь за окном. Если бы здесь был телефон, он позвонил бы Лурдес и сказал, что сейчас придет и заберет ее. Он сказал бы ей, что правильно украл у матери эти деньги, их счастье стоит того, чтобы потом мучиться в аду. Оно стоит этого греха. Оно стоит того, чтобы разок солгать, украсть и притвориться, будто они все делают верно. Вселенная ждет от них этого. Вселенная создана для тех, кто берет, когда приходит время, для тех, кто выскакивает и хватает, если это требуется для счастья. Счастье превыше всего.

Он увидел свое отражение в окне. Оно сейчас не походило на отражение Стоуни Кроуфорда.

15

В крики ночных птиц в лесу влился далекий гудок поезда, ползущего из Мистика на север, в Провиденс. Температура понизилась до тридцати восьми градусов, пронзительный ветер срывал последние листья с деревьев на Хай-стрит, несся по прилегающим к ней переулкам. Дубы и клены цеплялись за свои пестрые листья, впереди их еще ждали схватки с первыми зимними ветрами с моря. Облака пробегали по лику луны, похожие на фату невесты, они скрывали ее красоту, оберегали ее невинность и придавали ей еще больше загадочности.