Онлайн книга «Без права на награду»
|
Деревенька, где обитал отец Зосима, напоминала все здешние – голь перекатная. Песок да болото. Церковка бедная-пребедная. При ней домик-клетушка, поленница дров выше крыши. Обедня давно кончилась. Вечерня не начиналось. Отец Зосима – маленький, сухой, под стать своей халупе – был в огороде на репище, полол грядки и на гостя воззрился с крайним недоверием. Ему вообразилось, что движущиеся по губернии войска непременно заденут и его нищую обитель. – Тут ничего нет, – угрюмо бросил он. – Только грехи человеческие. – Зато последних сто верст до небес и все лесом, – рассмеялся генерал-майор. – Я по личному делу. Священник расслабился. Положил тяпку. Стал руками отряхивать от земли уже выбранную репу. – Вы были полковым батюшкой? Старик склонил голову к плечу. – Московский драгунский. Жена померла. Принял постриг. Чем могу служить? – Мне бы… – Бенкендорф смешался. Он и не представлял, как трудно будет выговорить. – Раз вы были полковым, то таких, как я, причащали. Так мне бы… Отец Зосима с интересом смотрел на гостя. – Но вы лютеранин? Александр Христофорович кивнул. – А разве у вас не причащают? – Не помогает. – Против чего? – интерес старика возрос. Бенкендорф сжался. Как сказать-то? – Б-блудные п-помыслы. – Он с трудом вспомнил, как это называется у русских. – И давно? – В-всегда. – Шурка ненавидел себя за то, что начал заикаться от напряжения. Священник отер руки о фартук. – Я сейчас вас исповедую, а причащаться надо на пустой желудок. – Я уже неделю куска в рот взять не могу, – сознался генерал. – Выворачивает. – Худо, – батюшка пришел в крайнее сокрушение. «Слов нет, как худо!» – Сегодня был праздник. Большой. Общегвардейский. Государь приехал. Пили за здоровье. Так меня в дугу согнуло. Отец Зосима взял гостя за руку и повел к завалинке у своей избушки. – Я пока разрешительные молитвы прочту. А вы подумаете, с чего начать. Ведь не с приезда же Его Величества. Он сказал это так буднично, словно государь каждый день заглядывал в их глушь! Но Бенкендорф разом успокоился. Что для него было явление императора? Кесарю кесарево. Шурка с минуту помолчал, а потом начал излагать. И чем больше отец Зосима слушал, тем выше у него поднимались брови. Тут блуда не на полк – на дивизию. А ведь генерал старался избавить священника от неуместных подробностей. Только факты. Когда, с кем, сколько. – А давно это началось? – осторожно спросил тот. – Со смерти императора Павла Петровича? Бенкендорф покачал головой. – Лет с тринадцати меня ничто другое уже не занимало. Как родители переехали в Байрот. Это в Баварии. И вот дома постоянные разговоры: как их обидели, за что, сколь августейшие особы неблагодарны. Сил не было слушать. Я старший, все понимал. И такая тоска. Томление. Черная грусть. Хоть головой в воду. Не могу даже звука голосов выносить. Зажму подушкой уши, а за стеной бу-бу-бу, бу-бу-бу. Александр Христофорович сам от себя не ожидал подобной откровенности. Даже жене никогда не рассказывал. Не хотел вспоминать. Между тем старик, кажется, хорошо понимал, о чем идет речь. – И вот когда я только начал… отпустило. Мне вдруг стало все равно, что они говорят. Вот их жизнь. Вот моя. Розно. – И вы больше не думали, как плохо вашим родителям? – уточнил священник. – Я не считал, что им так уж плохо, – с ожесточением откликнулся генерал. – Сами себя изводили. И детей заставляли соучаствовать. Внутренне. Без защиты. – Он до сих пор сердился. – Родителей надо простить, – обронил отец Зосима. – Кабы не родители, мы бы все были безгрешны? А? Генерал обрадовался этому смешку. Действительно, всем бедам пуповина здесь. Искалечили, теперь майся. – Прости, – строго повторил отец Зосима. – Пожалей. Александр Христофорович кивнул: давно простил, но сейчас почему-то вспомнилось. Он продолжал рассказ о своих удивительных похождениях. Священник смотрел на него, прищурившись, не перебивал. И вдруг сказал: – А ведь вы любили до семьи один раз. Бенкендорф осекся. Верно. Так любил, что попроси Жоржина умереть, он бы в ту же минуту сдох у ее кровати. – А жену как любите? «Умереть в один день». – И пока жили вдали от Петербурга, в гарнизоне, никого не хотелось? Генерал покачал головой. Всем был доволен. – А много, простите, опять было помыслов об августейшей фамилии? – еще более осторожно осведомился священник. – Я не смею требовать ответа… «Да, много. И заговор. И семеновцы. И дисциплина. Опять тоска. Минутами страх. Как в детстве. Только теперь уже у него, не у отца с матерью. Ведь их убьют, убьют… А государь творит вещи непонятные. И офицеры в полках порой правы. Да если бы не присяга, он бы сам осмелился спросить…» – Вот видите, – заключил отец Зосима. – Вы с детства нашли, куда бежать. Где прятаться. Уж простите, под юбками. Один грех на другой меняете. Тоску на рассеяние. – И что делать-то? – генерал развел руками. – Я домой хочу. Это было сказано так просто, что собеседник рассмеялся. – Вылезать будем. Останетесь на службу. Если ноги не отвалятся. Причаститесь с моими лапотниками. Примите за смирение. И не думайте, будто все тут же чудом образуется. Александр Христофорович и в мыслях не держал. Службу простоял тяжело. Переминался с ноги на ногу. Зевал. А минутами ему не хватало воздуха. Но, призвав на помощь образ вдовствующей императрицы, способной к четырехчасовому бдению, дотерпел до конца. Уже во время причастия чуть не подавился сухим кусочком просфоры, размоченным в вине. Как легко было в молодости, когда завтра умирать и полковой батюшка кладет тебе в рот серебряную ложку, вне зависимости от мирских различий. – Она меня простит? «И не раз», – про себя вздохнул отец Зосима. * * * В субботу под окнами дома на Морской застучали колеса двуколки. Не успел управитель доложить – а Елизавета Андреевна без мужа не принимала – как в комнату вступила высоченная… высочайшая гостья. Госпожа Бенкендорф только охнула и с шумом плотного камердукового платья опустилась к ногам вдовствующей императрицы. Мария Федоровна обозрела окрест быстрым цепким взглядом, не упустила ни пыли, ни беспорядка, неодобрительно покачала головой и с укором уставилась на мадам Вальмон. Плачете, значит? – Я не думала, что женщина с таким опытом и с такой житейской стойкостью позволит себе впасть в отчаяние, – строго произнесла царица-мать, скидывая с плеч клетчатый, по английской моде, плащ и бросая его рядом с шалью Елизаветы Андреевны на диван. – И почему, собственно? Потому что скаредной старухе вздумалось язвить ваше сердце? |