Онлайн книга «Безумие»
Он берет ее руку. Берет под порывами дикого ветра. И держит крепко. Очень крепко. Боится выпустить. – Анна Ивановна… мне… очень страшно… где все? Она глядела жалко, кротко. – Где – люди?! Нянечка разлепила губы. – В земле… и – на небе… – А на земле?! – А на земле – только мы. – Одни?! – Ох, Ян Фридрихович… И тут он ссутулился. Упал на колено. Уменьшился, усох. Голова его оказалась под подбородком Анны Ивановны; и этот маленький Боланд искал у нее на груди пристанища, искал прижаться к ней, поплакать ей в халат, покрыть поцелуями эту сморщенную старую шею, эти круглые морщинистые щеки, эти уши со смешными старинными сережками в виде серебряных, крошечных летящих голубей. Она поняла. Руки из его руки не вынимая, другой рукой обхватила его голую, без врачебного колпака, голову и крепко, рывком прижала к своей груди. Грудь старухи. Грудь матери. Боже, как тепло. Как можно все забыть. Все. – Анна Ивановна… И снова она поняла. Это ее настоящий сын. Наконец. Вот он. Он пришел. Он просто вырос. Он наделал в жизни ошибок. Но он не виноват. Виновата елка. Это она одна виновата. Она колючая. Она слишком жестокая. Она изранила ему все руки! Всю душу! И надо пригреть. Приласкать. Надо согреть навсегда. Надо греть все время; не остывать; бросать дрова в печку, всегда. Перестанешь бросать – зимой замерзнешь. А у нас ведь, в стране нашей, вечная зима. – Сынок… Вторая стена упала, обвалилась бесшумно. Пол затрещал под ногами. Ломался, раскидывался в стороны зубцами чеснока старый паркет. Елка моталась уже голая, без единой игрушки. Все осыпались вниз. Превратились в свет, в блестки. Трещина шла через пол всего зала, как через льдину. Льдина заваливалась набок. – Сыночек… Привязанный к потолку комель оторвался. Елка полетела вниз, прямо на капитана и старуху. Порыв ветра отнес ее чуть вбок. Она рухнула рядом с ними, ожгла их зелеными колючками. – Прости… Я ее… плохо… привязал… – Это ничего… мы дома… новую поставим… – А дом?.. Какой дом?.. у нас его… Хотел сказать: не будет никогда, но Анна Ивановна опередила его, заткнула ему рот рукой, загоняя внутрь него страшные слова, и сама зашептала, склоняясь низко, щекоча седой прядью небритую, в сизой щетине, щеку: – Да наш дом везде… Он изумился: и правда, везде, где хочешь можно дом поставить, как это я раньше не догадался?! – и на земле, и под землей, и на облаке, и на льду, и на снегу, и в степи, и на болоте, и среди звезд, без разницы, все равно, лишь бы была мать, был сын и была печь, и была сковорода, и был чайник, и была – любовь. Припал головой к груди матери. Шептал ласковое. Анна Ивановна все гладила, гладила его голову. Потолок тоже дал трещину. Зеркально отразил пол. Пол и потолок поменялись местами. Перевернулись. Елка упала на потолок. А может, вросла комлем в пол. Потолок разверзся, и Анна Ивановна и Боланд стали падать туда, о чем они никогда не могли подумать без страха; а теперь было не страшно, ведь их дом был везде, и внутри бесконечного падения тоже. Они падали, обнявшись, а земля расступалась под ними, разлетался ночными огнями черный город Горький, а может, великая красная Москва, а может, ледяной Магадан или снежная Воркута, и далеко внизу, под ними, падающими, стоял художник в тельняшке, он смеялся, зажав в зубах кисти, и быстро, быстро двигал ими по маленькой, величиной с дамское зеркальце, картонке. И в зеркальце сполна отразилось все, что могло отразиться и что не могло, все, что было и что будет; и шептала мать на ухо сыну, утешая, развлекая, веселя: а вот мы с тобой, сынок, спечем мазаный блинок, пригласим поесть кота, ох кота-воркота! У кота-воркота была мачеха лиха. Она била кота поперек-вдоль живота. Она била кота, приговаривала: не ходи, коток, по чужим да по дворам, не качай, воркот, чужих детушек! Зачем, котик-коток, взял залез на шесток? Ты залез на шесток, съел из крыночки творог! Крыночка скатилася, на куски разбилася… Ах ты котик-коток, ты росточком с вершок! Приходи к нам ночевать, мово Янушку качать… Мово Янушку качать… песни старые спевать… Летели. Ветер держал их на ладони. Психиатрическая больница № 1 осыпалась, оседала вниз, издалека они видели, как она быстро, мгновенно превращается в пепел. Это не пепел. Это снег. Это не снег. Это тонкий лед. Он затягивает черную воду. По воде идет ледокол. Он, переваливаясь с боку на бок и с носа на корму, колет крепкий толстый лед. Корабль ведет матрос-рулевой. У него светлая улыбка и набитый на запястье маленький синий якорь. Он опытный моряк. Он доведет. * * * – Маш, подбрызни мне еще чайку. Стоп, хватит. – Пей вода, ешь вода, срать не будешь никогда! – Ах, хороши пирожки Зоя Ефремовна принесла! Зой, а Зой, тебя хвалим! – А вы не хвалите, а жрите. – М-м-м-м, вкуснотища! – Всегда домашнее вкусней казенного. – Не скажи, у нас тоже поварихи хорошо стряпают. Обе. И Клава, и Дуся. – Ах, Дуся, я ужруся. – Что зубы скалишь?! – Я и ем, и смеюсь! – Не подавись! – Не подавлюсь. – Маш, еще чайку! – Ида, ты просто горьковский водохлеб! – Вода дырочку найдет. – Ха, ха. А денек-то сегодня! – Да! Загляденье! Солнышко! Давно не было. Уж забыли. – Девчонки, а вы знаете о том, что в десятую палату – Марсианин приходил! – Да ну тебя! Иди ты! – Век воли не видать! Зуб дам! – Кончай зубоскалить! Как приходил, его же в морг свезли! Ожил?! – Не-а! Призрак! – Призрак коммунизма. – И все в штаны наклали. – Типун тебе на язык! Ты коммунизм-то не трогай! Грязными руками! – Грязным языком, хочешь сказать. – Мне вот эту жалко очень. Ну, из девятой. Которая с крыши кинулась. С тем рыжим, бородатым. – А, эту? Касьянову! – Да. Касьянову. Много мы тут с ней возились. И все не в коня корм. – Да. Сколько лекарств на нее одну перевели. Ужас. – Машуль, брызни еще чаечку, а? – Лопнешь! – А что, жалко? – Да не жалко! Только холодный уже! Дай разогрею! |