Онлайн книга «Безумие»
Но пуще всех кормит Люба Тощую. Тощая – это святое. Тощая должна поправиться! Тощая такая жалкая. Она такая забавная. Люба любовно оглядывает ее с ног до головы. Тощая – тайное Любино дитя. Сама себе она не признается в этом. Стол уставлен яствами, и врачи шастают мимо и зыркают жадными глазами. – Угощайтесь, Ян Фридрихович! – Спасибо, Любовь моя. Скромно отщипывает от булочки кусочек. Робко берет поджаристый пирожок. Раскусывает. О, с чем это? Великолепно! С грибами и солеными огурцами. Да вы волшебница, Любовь Павловна. Люба заботливо пододвигает Кочерге баночку с салатом оливье. Втыкает в салат позолоченную чайную ложечку. – Да вы не чайную, девушки! Тут – половник нужен! – Доктор Сур, и вы тоже! Присоединяйтесь! Тарелочка вот! Люба накладывает на тарелку салат, и Кочерга ревниво следит глазами – чтобы немного. – Хватит. Мне чисто символически. – Чисто, не чисто… Ешьте. Любины кушанья знамениты на всю больницу. Сур не раз предлагал ей переквалифицироваться и перейти в пищеблок, поваром. Она пожимала полными сдобными плечами. А что, это мысль. Она не будет видеть этих страшных лиц, страшных глаз. Только еду, прекрасную еду, свежее мясо, масло, макароны. Помешивать поварешкой вечный гороховый суп в необъятном котле. Докторам, разумеется, приносили из раздатка обед, но ничто не могла сравниться с Любиными изделиями. Тощая ела, аж за ушами трещало. И Люба тоже ела. Ела, ела, ела. Страшно то, что она сама беспощадно наседала на жратву. Вдыхала ароматы. Не могла оторваться от булочек и пирожков. Тощая не поправлялась ничуть, а вот Люба толстела на глазах. Пока еще толщина ей шла; пухлые ручки, румяными булками щечки – она походила на веселую купчиху старорежимных времен. Но уже предательски трещал халат, когда она садилась за стол. И толстые колени некрасиво выпирали; и бедра круглились бочонками; и она старалась покупать юбки подлиннее, хотя они уже вышли из моды. Салат «Бангладеш» с тертым сыром, ватрушка с деревенским творожком и черным изюмом. Все свежее, и так пахнет! Красота! Люба ела и ела, облизывалась, улыбалась врачам, улыбалась сама себе. Она заедала сладкой вкусной едой всю горечь, что шевелилась, змея, на дне вымотанной работой души. Этот обеденный перерыв был островком счастья, призрачным санаторием – на час, на миг. Она сама не заметила, как еда превратилась в лекарство. И без него она уже жить не могла. Тася, а знаешь что я приготовлю на завтра нам? Ну, что? Селедку под шубой! Я селедку в магазине «Океан» купила! Целых три штуки! По три в руки давали! О-о-о, это чудесно! Тащи! Люблю шубу! А еще знаешь что принесу? Не знаешь даже! Холодец – вот что! О-о-о-о, студень! Из телячьих ножек? Из поросячьих! Так к нему надо хрен! А я уже натерла! Ну Любка, ну метеор! Искусственный спутник Земли! Порок чревоугодия. Какие там еще церковные пороки? Семь, говорят, смертных грехов. А хоть бы и семьдесят семь. Ее покойная мать, подвыпив, махала рукой и пела, плетя языком вензеля: и пить будем, и гулять будем, а смерть придет – помирать будем! Люба угощала подругу, гладила ее по плечу. Сама откусывала жадно, крупно от своих знаменитых пирогов. Покойная мать отлично научила ее печь пироги – во весь противень, с зеленым луком и яйцами, с капустой, с вишневым вареньем. Духовка дома у Любы пылала не переставая. И маленькие пирожки отменно получались: шкворчало на сковороде масло, Любины руки бросали на раскаленный черный чугун крохотные тушки из белого пахучего теста. Завтра Тася поест. Завтра – все поедят! Однажды так жевала свой пирожок в ординаторской, и внезапно мысль кипятком обдала: а Гордеев? Он-то там как без ее пирожков? Не дожевав, как была, с куском во рту, подхватила в полотенце три пирожка – один с луком, два с грибами – и, цокая по коридору каблучками, побежала в десятую палату. Толстая, а двигалась быстро, стремительно, легко. Будто по воздуху шла. Влетела в палату. Ходячие собирали пустые тарелки. Тарелка Ванны Щов, с холодной похлебкой, стояла на тумбочке. Ванна Щов сидел и перебирал пальцами, щипал себя за ногти, будто крошил птицами черствый хлеб. Люба нашла глазами лицо Беса. Бес уже сгрузил свою и чужую посуду на тележку. Понуро сел на койку. Пружины лязгнули. Пирожки сквозь полотенце жгли Любины ладони. Они прижимала пирожки к животу. Бес глядел в сторону. Его глаза, как тараканы, то быстро, то медленно ползали по стене, ощупывая краску, известку, штукатурку, розетки, никель коек, крошки на тумбочках. – Больной Гордеев! Здравствуйте! Бес равнодушно, холодно повернул голову. – Здравствуйте. – Как вы себя чувствуете? Мелкашка жадно глядел на полотенце. От полотенца вкусно пахло. Бес повел плечами. – Не особенно. Тоска здесь. Люба прошагала через всю палату к его койке. Те, кто мог смотреть, на них смотрели. Те, кто спал, спали. По окну вкось бежала огромная ледяная папоротниковая ветвь. Люба, стараясь улыбаться, протянула завернутые в полотенце пирожки. Улыбка не давалась ей. – Что это? – высохшим, плоским голосом спросил Бес. – Это? Пирожки. – Пирожки? Зачем это? Он искренне удивился. В глазах просверкнула искра любопытства: что с ней? зачем пришла? зачем это подношение? не подвох ли? – А с какой начинкой? Она не знала, почему у нее вырвалось это. – Ну не с ядом, конечно. И он не знал, почему он так ответил. – А хоть бы и с ядом. Все равно бы съел. И уже живо, властно, радостно, по-детски протянул руку за врачихиной подачкой. Полотенце на коленях развернул. Ай, гостинец! Такие зажаристые, румяненькие, аж сверкают. Цапнул – и в рот. Не стерпел. Ел прямо при ней, косясь блестящими глазами. И Люба, вот уж совсем неприлично, стояла рядом с его койкой со слезами на глазах, и рукой рот зажимала, чтобы не разрыдаться в голос. Последний пирожок. Бес положил его на ладонь, как малютку котенка. Погладил. К носу поднес. Понюхал. Вдохнул. И вдруг поцеловал. Поцеловал – и на Любу посмотрел. – Ванну щов! – зычно замычал на всю палату Ванна Щов. Бес уже грыз, жевал, всасывал пирожок, чмокал, облизывался как зверь, утирал рот ладонью. Все. Больше пирожков нет. Уходи, врачиха! – Спасибо, – сказал и голову наклонил. И ей захотелось прижаться губами к его затылку. К его гусиной шее с ранеткой-кадыком. |