Онлайн книга «Поклонение луне. Книга рассказов»
А начало? Неужели ты, Сосо, настолько глуп, что хочешь все начать сначала? Неужели тебе мало твоей Наденьки? Ему пришло в голову, что его вторую супругу зовут так же, как вдову Ильича. Вот ведь и жены у вождей одинаковые имена носят. Разве можно такому Вождю менять жену? – Каней на пэрэ-праве нэ мэняют, – сказал он себе, пыхая дымом перед заметеленным окном. – Ты проста вы-эбешь ее, и всо. Па-играишься нэмнога и забудишь. Как всэх. Как всэх ас-тальных. Метель летела мимо окна, сквозь окно, сквозь бесконечную ночь. Он бодрствовал ночью. Ночь, это было его время. Что она делает ночью? Спит. Он представил себе Катю в постели, с разметавшимися по подушке черными водорослями волос, с ресницами гуще щеток, увидел даже, как кончик соска приподымает кружево сорочки, и его разобрало. Разожгло. Он крякнул, выбил трубку над пепельницей, поправил перед зеркалом френч. «Грязный, – раздраженно подумал, – и сам я весь грязный и пахну потом. Ничего. Женщины любят, когда мужчины пахнут зверем. Сегодня она будет моей. Сейчас». Невтерпеж было, и он пошел по коридорам быстро, кургузо, утино переваливаясь с кривой ноги на ногу, чуть выставляя вперед правое плечо. Ночная тишина стояла в Кремле: было тише, чем на лесном озере. Он шагал все быстрее. Неясная тревога надавила ему под ребрами. Он ощупал в кармане ключ от ее комнаты. Замок кряхтел, но не поддавался. Отомкнулся наконец. Он вошел, уже почти запыхавшись, весь покрытый липким потом плохо сдерживаемой похоти. Перед ним в полутьме моталось белое, черное, тряпичное. Мелькали руки и рукава. Блеск слезных белков, высверк зубов, сопенье и хрипы. Он ничего не понимал. – Включитэ свэт! – заревел. – Дэжурная! Включитэ свэ-э-э-эт! Он сам нашарил черный стручок выключателя. Люстра загорелась радостно и ослепительно, как в Большом театре. Катя поправляла на плече разорванную рубашку. Ее рот был приоткрыт, зубы блестели, глаза горели, как у кошки, на шее виднелись лиловые засосы и сине-красные, как почтовый сургуч, печати мужских пальцев. Исцарапанное лицо было краше прежнего. Ей очень шел гнев. Берия выпрямился, как на параде перед войском. Без пиджака, в метельно-белой рубахе, ворот расстегнут, галстук сбит. По гладко, досиня выбритой щеке Берии сползала серая жемчужина Катиного плевка. – Чи-о-о-о-орт, – сказал Сталин, – Лаврэнтий, ты ли эта? – Сосо, – сказал Берия кривым ртом, и Сталин увидел – край его рта разорван, надорван женским острым ногтем. Или укушен, разве поймешь? – Сосо, послушай… Сталин шагнул вперед. Берия выпрямился еще жестче. Они стояли друг против друга, поедали друг друга глазами. Катя молча глядела на них. Тяжело дышала. – Эта женшына мая, – тихо и внятно сказал Вождь. – Ты понял, щинок? – Я все понял, Сосо, – кровавым ртом сказал Берия. Облизнул рваную рану кончиком языка. – Будим за нэе драться? Катя увидела: по корявому, в оспинных дырках, широкому, как крышка кастрюли, лицу Сталина течет мелкий пот. Увидела: Берия смотрит ему в глаза. – Будем. Они стояли так, глаза в глаза. Время ускользнуло. Осталась одна тьма. Берия не выдержал. Опустил глаза. Рванул с шеи галстук. Сдернул, как собачий ошейник. Бросил на паркет. Вышел. Сухо хлопнул выстрел двери. Сталин властно подошел к Кате и обнял ее за шею. Прислонил потное лицо к ее голому плечу. Она ударила его по руке. Он схватил ее за запястье. – Вы можете убить меня! – крикнула Катя, и по спине Сталина, меж широких сутулых лопаток, от этого крика потек холодный пот. – Но вы не возьмете меня никогда! Ни вы! Ни он! – Я вазьму тибя. Сэйчас, – прохрипел он и повалил ее на пол, так кабан валит свинью, подмял под себя. Он был с ней долго. Ему разум застлало. Кремлевская ночь глядела в ледяное окно кровавыми звездами. Метель тихо выла над крышей, как над крышкой гроба. Пока ты жив, ты должен брать от жизни все самое дороге, подумал он в который раз. Наслажденья; вино; песни; казнь врагов; застолья; победные войны; и женщин, женщин, да, их, всегда. Женщина, которую он взял, не глядя на ее отчаянное сопротивленье, сейчас лежала под ним на паркете, как труп. Да, он насиловал труп, это он хорошо понимал. У трупа были открыты глаза, и труп остекленело глядел в потолок. Стояла тьма, люстра тихо звенела хрусталями. Сквозняк. Фортка открылась. Ветер. Он встал с пола, застегнул ширинку, затянул ремень, заправил брючины в сапоги. Взял женщину на руки, понес к кровати. Уложил. Она не говорила ничего. Он, не раздеваясь, тяжело вздохнув, лег рядом с ней. Катя лежала как мертвая. Она и была мертвая. Чтобы оживить ее, он положил руку ей на грудь. Она закусила губу, и кровь из прокушенной губы темным вареньем поползла по подбородку. – За-ви мэня Сасо, – сказал Сталин. Губы живого трупа разлепились, и раздался мертвый, железный голос: – Зовите меня на «вы». Вы мне никто. И я вам никто. – Што? Как ты смеишь… Время текло между них и вокруг них, обтекало их, как мертвый остров. – Ты… вы… любите каво-нибуть?.. – Я люблю своего мужа. Они оба опять молчали. – Гдэ он? Скажи! Катя повернула на подушке голову со вспухшими от поцелуев, укусов и слез к тому, кто показал ей, что такое зверь и кто такой Бог. – Очень далеко. Вы не убьете его. Вы не найдете его! Сталин хотел заорать: да мои люди найдут кого угодно, где угодно на всей земле, ибо земля маленькая, как твоя большая грудь, грузинская сучка, и она – моя, земля, как и ты, как все женщины и все мужчины на земле! – а вместо этого тихо прошептал: – Люби мэня, детка… и у тибя будит всо!.. всо… што захочишь… – У меня никогда не будет ничего. И мне ничего не надо. Два синих глаза из синего льда. Синий отсвет мертвых зубов. Синяя метель за кремлевским окном. Синее вино в ледяном бокале. Ледяной лоб. Ледяная рука. Ледяная грудь. И такой горячий, сладкий, как дыня, живот. Разве женщина – это лишь матка? Разве любовь – это совокупленье? Он вдруг понял: он может перетрясти в своей жизни, как сто груш, еще сто женщин, а может, и тысячу, а может, и десятки тысяч, он может все перепробовать, весь виноград и все персики, всю чистоту и все извращенья, но он никогда не узнает, что такое любовь, не ляжет она ему на язык, не раскусит он ее, не разгрызет, не проглотит, не высрет. Любовь – это то, что нельзя переварить и отрыгнуть; что выскользнет из любой его тюрьмы, удерет из-под любого ареста; ляжет под любую пургу, под свист любых пуль, в снеговой саван Печоры, Кеми, Енисея, Воркуты, а не захлестнет его шею единственным, жарким кольцом возлюбленных рук. Он не вберет губами ее сладкий сок. Он не выпьет ее вина. Он никогда не узнает, кто такой Бог; ибо он зверь, и знает лишь зверей вокруг. И голодным, страшным светом горят в кремлевской ночи его маленькие, кабаньи, одинокие глаза. |