Онлайн книга «Лета 7071»
|
– Будь на глазах, Басман! Чуть поодаль, шагах в десяти от Федьки, ехал татарский царь Симеон Касаевич со своими царевичами и телохранителями. Татары все в башлыках и толстых полстяных куяках, только на Симеоне татарская шуба – дыгыль да у царевичей из-под коротких куяков выглядывали стеганые полы бешметов. У каждого по обеим сторолам седла приторочено по саадаку, на поясе сабля, нож, в руке сулица… У царевича Ибака рядом с саадаком приторочены еще и полупудовая двухзарядная пищаль, и аркан; у Кайбулы – тоже пищаль, только поменьше. У Бек Булата пищали нет, зато у седла, рядом с саадаком, болтается большущий турецкий ятаган в кожаных ножнах. Татары любят оружие: даже Симеон Касаевич, который никогда в бою не участвует, держит у седла саадак, а под шубой угадывается сабля. Едут молча – усталые, отрешенные. Под копытами усыпляюще шуршит снег. Кто-нибудь нет-нет да клюнет носом в лошадиную холку. Вокруг бело. Сугробы по полям как будто в чехарду играют. Овражки позализаны метелью, но те, что выползли к самой дороге, передавлены широкой бороздой – здесь уже прошли терщики, протянув за собой тяжелые торящие плоты – корехи. Дорога сходит в низину, с версту петляет меж оврагами и снежными наносами, потом круто взбирается на косогор. Васька Грязной пускает лошадей на бег – с разгона берет самую большую крутизну. Затомившиеся от медленного хода лошади яростно рвутся на подъем. Васька орет, присвистывает, вожжи в его руках, как плети, ходят по напрягшимся, враз взмокшим лошадиным спинам. Выскочив наверх, Васька удоволенно сказал самому себе: – Добря, паря! – Погодь! – толкнул его ногой в спину Иван. Васька остановил лошадей, ловко раскутал Ивана из шуб, помог вылезти из саней. Подъехал Федька, подождал, пока Иван завяжет тесемки на портах, озабоченно сказал: – Крута горка! – Без тебя вижу! – озлился Иван. – Сыщи-ка мне Токмака! – В хвосте он, поди? – недовольно протянул Федька, показывая свою неохоту. – Татарина пошлю. – Тебе повелел! – В сани я пересяду… Околел! – В чьи сани? – прищурился Иван. – В твои, – не посмел схитрить Федька. – Околел я, цесарь! – Кровя в тебе жидкие, Басман. Дрочона [65] ты!.. – Иван хохотнул. – Ладно, с Васькой сменишься. Шли татарина за Токмаком. Татары остановились неподалеку от Ивана. Кони под ними вередились, разгоряченные подъемом, нетерпеливо всхрапывали… Бек Булат тронул своего коня навстречу Федьке. – Первого воеводу к царю! Поживей! – сказал ему Федька. – Карашо! – кивнул Бек Булат и в два скачка вернулся к своим. Два татарина по знаку Симеона взгрели нагайками своих коней и стремглав кинулись с косогора вниз – в уброд [66], рядом с дорогой, по которой уже поднимались первые сотни татарской и черкесской конницы. В низину, вслед за конницей, начала спускаться пехота. Вслед за пехотой тянулись посошные обозы, за посохой – легкий наряд. В этом походе царь придал Токмакову к его шести пушкам еще четыре: опасался он, что под Невелем передовой полк может встретиться с большим войском литовцев. На белой бескрайней глади черная лента войска казалась громадной трещиной в земле, пронизавшей ее до самой глубины. Трещина ползла, извивалась, черные края разлома стремительно смыкались следом за ней, словно хотели защемить ее, а она все ускользала и ускользала от них, настырно раздвигая землю на своем пути. Вот уже разверзлись и низина, и косогор: в низине трещина вдруг расширилась, раздалась на стороны, а на косогоре сузилась и замерла, словно наткнулась на какое-то препятствие. Войско остановилось. На косогор медленно вползли сани, запряженные парой бусых жеребцов. Из саней выкарабкался Левкий, подковылял к Ивану, тревожно спросил: – Неже ворога усреще? [67] – Тебя годели, святой отец… Чтоб ты помочился! – Не грех, коли нутро взывает, – одобрительно сказал Левкий, – да я уже… – Тогда отступи с глаз! – А что тщишься узреть за мной? – Отступи, говорю! – Татары ж-но пуще застят! – Поп! – Иван дернул бровью – из одного его глаза в другой переметнулся стремительный огонь. Левкий немедля ковыльнул за Иванову спину. Постоял, тараща глаза из-за его плеча на дорогу, тихо, словно самому себе, сказал: – Взбирался горе и напьщевал [68], что, коль литвин позасел? Да с пищалями?! – Пошто ж взбирался? – с издевкой бросил через плечо Иван. – Тя выручать, государь, – легонько вздохнул Левкий. Плечи Ивана затряслись – мелко-мелко, как от озноба, и что-то забухало в нем внутри. Он задрал голову и захрипел, душимый хохотом. На косогор на взмыленном жеребце выскочил Токмаков. Иван не видел его – он выл и стонал, раздираемый хохотом, ноги его подкашивались, он качался, как пьяный, и казалось, вот-вот опрокинется на спину. Левкий даже руки растопырил, готовясь поддержать его. Токмаков сполз с коня, приблизился к Ивану, осторожно позвал: – Государь!.. Иван не слышал его и не видел: глаза его были сощурены и залиты слезами, щеки мокры… Он вздыхал и постанывал – совсем изнеможенный и обессиленный. За его спиной закатывал глаза и тихонько повизгивал Левкий. – Поп!.. Люблю тебя! Дай поцелую! Левкий подставил свой гладкий, как береста, лоб, Иван чмокнул его, утер ладонью мокрые щеки, скосился на Токмакова: – Кто торил здесь дорогу? – На сих верстах, государь, Шаховский торил. От Невеля до того озерца, где привалом стояли, – его доля. Ладно проторил. – Ладно? – искривил губы Иван. – Сей косогор в триста сажень – також ладно? – Косогор – не ладно, государь… – Ах, Шаховский! – скрипнул зубами Иван. – Ярославский последыш! Намеренно путь направил сюда… Дабы войску тягостей приумножить! Тяжелый наряд и в десять пар не вытянуть. Самого впрягу, пса! – И за ту деревеньку спаленную взыщи с него, – подтравил его Левкий. – Како таче смерды добро свое палят да из-под носа его бегут невесть камо?! – Молчи, поп! – Душа вопиет, государь! – Свой наряд подымешь припряжкой, – сказал Иван Токмакову, – а придем в Невель, отправишься новый путь торить. В обход косогора. |