Книга Наган и плаха, страница 9 – Вячеслав Белоусов

— Ну хватит комедию ломать! — пресёк, стукнув тростью об пол следователь. — Хватит! Присаживайтесь. По вашей милости пришлось здесь вас вылавливать. А Игорь Евграфович не при чём, не вздумайте заподозрить его в какой мерзости или ещё коим образом приплести к нашим отношениям.

— И мыслишки не мелькнуло… — опять затянул своё Узилевский, конфузясь.

— Садитесь! — с раздражением ткнул тростью на диван Джанерти. — Должен вас остеречь на будущее. Подобного не потерплю! Церемониться с вами не намерен. За решётку упеку в два счёта. С избытком на свободе задержались, мне совесть спать не даёт, гложет, как подумаю, что вы за спиной моей творите.

— Смилуйтесь! Да чем я провинился, Роберт Романович? — слетела спесь с лица мошенника, и он вмиг побледнел. — Знать бы вину?

— Полноте! — прихлопнул по столу следователь. — Не валяйте дурака! И давайте без истерик. Вам известно, что я вас разыскиваю, однако вы не явились в положенное время на известную вам квартиру. Этого достаточно!

— Но я же объяснил! — взмолился Узилевский, вскинув руки.

— Даю вам последнюю возможность… — начал было Джанерти, но впорхнула девица в легкомысленном одеянии, чуть прикрытая ярким фартучком спереди, заставив стол вином и фруктами, улетела.

— Так вот, — когда остались одни, сухо продолжил следователь, — у вас есть возможность миновать тюремную решётку на некоторое время…

— Боже мой! — слетел с дивана на колени Узилевский. — Что я должен сделать? Маму убить? Я готов!

— Не паясничайте! И сядьте за стол, — нахмурился Джанерти, а мысли его уже были заняты другим, он пододвинул бокал с вином, сам сделал глоток из своего и затянулся сигарой. — Человека, который меня интересует, вы знаете. На него написали письмо, но все отказались, лишь была начата проверка.

Лицо Узилевского дёрнулось:

— Как! Вы взялись за своих?

— Вот видите, вам всё известно, — строже заговорил Джанерти. — Эти люди должны объяснить причину отказа и подтвердить всё сызнова.

— Но… — попытался возразить Узилевский.

— Ни слова! — неумолимо настаивал следователь. — Теперь им придётся явиться в ГПУ к Трубкину.

— Боже мой! Боже мой… — покачивая головой, ухватился Узилевский за бокал и осушил его залпом. — Что творится на этом свете? Вы требуете от меня невозможного!

— Значит, вам милее тюремная решётка? — затянулся сигарой Джанерти. — Но знайте, малым сроком не отделаетесь. Я повешу на вас всех собак. Сгною на нарах.

— Чем я вам так ненавистен? — упал головой на сложенные руки Узилевский.

— Не скулите. Откажитесь, у меня есть в запасе Макс, Нартов, Чубатов, в конце концов я сам возьмусь за автора письма. Имя его известно.

— Нет! — подскочил на ноги в истеричной решимости Узилевский. — Я согласен!

Джанерти хмуро усмехнулся, плеснул вина в бокал, протянул:

— И надо было ломать комедию?

Узилевский лишь заблестел глазами и выпил, ни слова не говоря.

— У вас три дня на улаживание всей этой гнусной истории. Мой человек в ГПУ сообщит, если справитесь с задачей. И не вздумайте сбежать из города. Возмездие неминуемо. Только ни о каком суде тогда не мечтайте. Всё будет гораздо прозаичней. — Джанерти поднялся, надел шляпу, шагнул к двери. — Да, приведите себя в порядок, мне не нравится ваш вид. И придумайте что-нибудь для Игоря Евграфовича по моему поводу… Скажите, приболела голова. И бодрей, бодрей!.. Что вы так согнулись?

Зная все закоулки притона, в провожатых этот человек не нуждался.

Турин дочитал последний лист «Коммуниста», глянул на тумбочку — положить некуда, вся заставлена снедью, соками, лекарством. Постаралась, как обычно, с утра Серафима да убежала по своим делам, покуда он ещё спал. С некоторых пор лишь ему разрешено было подыматься на кровати, самому садиться и опускать ноги к полу, она, приготовив завтрак и всё необходимое, оставляла с короткой запиской на тумбочке и убегала в театр, возвращаясь к обеду. Турин не ревновал, но нервничал — Григорий Иванович Задов, имя которого теперь не успевало слетать с губ Серафимы, полностью завладел её свободным временем. Вечером, допоздна просиживая возле выздоравливавшего больного, она только и бредила предстоящей премьерой грандиозного спектакля, которую тот замыслил, восхищалась ролью, что Задов специально для неё написал, и была без ума от предстоящего праздника, посвящённого, конечно, победе над стихией.

В пьесе всё было ново: от мудрёно закрученного сюжета до необычных костюмов и декораций, по её рассказам Задов собрался заткнуть за пояс какого-то модного в столице Мейерхольда ^[4], поэтому, разучивая роли и репетируя, актёры в авральном порядке шили невероятные одежды и сколачивали немыслимые декорации, творя такое, чему сами же и поражались.

Пьеса носила название, похожее на статью в газете, которую Турин на днях читал. Ещё тогда его задели, заскребли собственные домыслы: Задов будто сговорился со Странниковым, в одну дуду у них всё получалось.

Турин набрался сил, крякнул, нагнулся, достав с горки на полу нужную газетку с той статьёй. Пробежал глазами по строчкам:

Пьесу актёр назвал: «Три недели борьбы и обороны».

Серафиме и Задову предстояло играть в ней главные роли. В связи с этим, лишь миновала опасность, всю труппу сняли с обваловки и в театре начался свой аврал. Задов метался по сцене, не закрывая рта, ревел, словно выпущенный из клетки тигр, — премьеру решено было сварганить во что бы то ни стало сразу после пленума. Так было задумано, об этом оповещали афиши, которые спешно писали и расклеивали сами актёры, однако внезапно нашёлся всесильный, перенёс сроки, и афишки пришлось срывать.

Вечером Серафима возвратилась из театра вся не в себе, на расспросы Турина отмалчивалась, по-детски поджимая губы и тая обиду, но не прошло и часа, присела к нему на койку, ткнулась лицом в плечо и разревелась. Как мог, пытался он её успокоить, расспрашивал, что произошло, пока она, глотая слова вперемежку со слезами, объявила, что отложил премьеру сам Странников, а Задов по большому секрету только с ней поделился причиной — секретарь якобы звонил в Москву, рапортовал о полной победе над стихией соответствующему начальству и получил в награду обещанное приглашение работать в столице. На радостях, поломав их планы, затеял он поездку на лодках и гулянье по Волге, приглашает избранный круг лиц, в том числе нескольких артистов. Естественно, премьера переносится и станет своеобразным апофеозом его пребывания в провинции.