Книга Хрупкие вещи, страница 30 – Нил Гейман

– Скажи «ебть» еще раз.

И он говорил, и она повторяла: «Епыть, епыть», стараясь скопировать его произношение, а он поправлял:

– Не «епыть», а «ебть», – но она не различала на слух, в чем разница, и снова смеялась.

После второй или, может быть, третьей рюмки он взял ее за руку и отвел в дальнюю часть бара, где играла музыка, и было темно, и уже танцевало несколько пар. Причем они не столько танцевали, сколько терлись друг о друга.

Я остался сидеть на месте, рядом с женщиной с красной лентой в волосах.

Она спросила:

– Ты тоже работаешь в студии звукозаписи?

Я кивнул. Кэмбелл, когда знакомился, сказал, что мы с ним работаем в звукозаписывающей компании. «Не люблю говорить девушкам, что я академик», – пояснил он мне, когда наши новые знакомые отлучились в уборную. Им он сказал, что это он лично открыл «Оазис».

– А ты чем занимаешься? – спросил я.

– Я жрица сантерии [3] , – сказала она. – У меня это в крови. Мой папа – бразилец, а мама – наполовину ирландка, наполовину чероки. В Бразилии все занимаются любовью со всеми, и у них рождаются замечательные смугленькие малыши. В каждом есть кровь чернокожих рабов и индейская кровь. А у папы в роду были даже японцы. Его брат, мой дядя, он вообще очень похож на японца. А папа – просто красивый мужчина. Все считают, что сантерию я унаследовала от папы. Но на самом деле – от бабушки. Мама всегда говорила, что бабушка была из чероки, но я видела старые фотографии. Бабушка больше похожа на чернокожую, только с очень светлой кожей. Когда мне было три года, я уже разговаривала с мертвыми. В пять лет я увидела огромного черного пса размером с «харлей дэвидсон». Пес шел за одним человеком по улице, и никто, кроме меня, его не видел. Я рассказала об этом маме, мама сказала бабушке, и бабушка сказала, что меня надо учить, что я должна знать. И меня стали учить. Даже когда я была совсем маленькой. Я никогда не боялась мертвых. Знаешь? Мертвые не сделают тебе зла. В этом городе много плохого и страшного, но мертвых не надо бояться. Они никогда тебя не обидят. Никогда не сделают больно. Живые – да. Живые делают нам больно. Очень больно. Очень.

Я пожал плечами.

– В этом городе все спят друг с другом. Мы занимаемся друг с другом любовью. Чтобы доказать себе, чтобы мы еще живы.

Я задумался: «Это что, откровенный призыв?» И решил, что, наверное, нет. Не похоже.

Она спросила:

– Есть хочешь?

Я сказал, что хочу. Она сказала:

– Здесь рядом есть место. Там подают лучший в городе гомбо. Пойдем?

– Я слышал, что в вашем городе не стоит гулять одному по ночам.

– Все верно, – сказала она. – Но ты не один. Ты со мной. Когда ты со мной, с тобой ничего не случится.

Мы вышли на улицу. Девочки-школьницы сверкали голыми грудками на радость прохожим. Каждый раз, когда кто-то из девочек показывал грудь, в толпе раздавались крики одобрения, и люди бросали пластиковые бусы. Женщина с красной лентой назвала свое имя, когда мы знакомились, но я его не запомнил.

Вернее, сначала запомнил, но теперь оно вылетело у меня из головы.

– Раньше так делали только на Марди-Гра. – сказала она. – Но туристы хотят это видеть, так что туристки развлекают туристов. А местным как-то по барабану. Если захочешь отлить, – добавила она, – скажи мне.

– Хорошо. А зачем?

– Потому что большинство случаев, когда здесь грабят и избивают туристов, происходит в укромных темных переулках, куда туристы ходят отлить. А потом они приходят в себя на Пиратской аллее, с больной головой и пустым кошельком.

– Хорошо, буду знать.

Она указала в пустынный темный переулок, мимо которого мы проходили.

– Вот туда не ходи.

Она привела меня в то волшебное место, где подавали лучший в городе гомбо. Оказалось, что это самый обычный бар. Телевизор над стойкой показывал «Ночное шоу» с отключенным звуком и включенными субтитрами, которые постоянно распадались на циферки и артефакты. Мы заказали по миске гомбо.

Честно сказать, я ожидал большего от лучшего в городе гомбо. Суп оказался почти безвкусным. Но я все-таки съел всю миску. Потому что мне надо было поесть. Я вообще ничего не ел со вчерашнего вечера.

В бар вошли трое мужчин. Первый – наверное, очень стеснительный – продвигался бочком. Второй выступал степенно и важно. Третий едва волочил ноги. Тот, который стеснительный, был одет, как владелец похоронной конторы викторианской эпохи: высокий цилиндр и все как положено. У него была очень бледная кожа, длинные волосы, свисавшие тонкими прядями, и длинная борода с вплетенными в нее серебряными бусинами. Тот, который степенный и важный, был одет в длинное черное кожаное пальто. Последний, который едва держался на ногах, остался стоять в дверях. Длинные сальные волосы закрывали его лицо. Я сумел разглядеть только то, что его кожа была грязно-серой. Мне стало жутко.

Первые двое подошли прямо к нашему столику, и на мгновение я по-настоящему испугался. Но они не обратили на меня внимания. Они подошли к женщине с красной лентой и оба поцеловали ее в щеку. Потом спросили о каких-то общих друзьях, которых не видели очень долго: кто с кем, когда, в каком баре и почему. Эти двое напоминали мне лису и кота из «Пиноккио».

– А что стало с твоей симпатичной подругой? – спросила женщина у мужчины в черном.

Он улыбнулся, но как-то невесело.

– Она положила беличий хвост на входе в нашу фамильную усыпальницу.

Женщина поджала губы.

– Тогда тебе без нее будет лучше.

– Я тоже так думаю.

Я посмотрел на того человека, который остался стоять в дверях. От которого мне было жутко. Серая кожа, серые губы. Как у запущенного наркомана. Он смотрел в пол и стоял неподвижно, как статуя. Интересно, подумал я, а что эти трое делают вместе: кот, лиса и измученный призрак.

Мужчина с бусинами в бороде приложился губами к руке женщины с красной лентой, потом поклонился ей, посмотрел на меня, вскинул руку в насмешливом салюте, и все трое ушли.

– Твои друзья? – спросил я.

– Нехорошие люди, – сказала она. – Макумба [4] . Они никому не друзья.