Онлайн книга «Рождение богов (Тутанкамон на Крите). Мессия»
|
– А ты этих девушек знаешь? – полюбопытствовал Тута. Таму ничего не ответил, как будто не слышал: молча встал и ушел. За него ответил один из скопцов: – Та, что постарше, Дио, дочь Аридоэля, а другая, помоложе, Эойя, дочь Итобала. Падали сумерки, и светлевшие на небе роги луны откидывали черные тени бычьих рогов на белый песок ристалища, когда протрубила труба, тритонова раковина, конец игр. Быков погнали в стойла; более смирных вели за продетые в ноздри кольца, а диких ловили арканами. Перед царским шатром на опустевшем ристалище собрались плясуны и плясуньи, ожидая решения царя, кто победил в состязанье. Только троих из тринадцати унесли раненых; убитых не было вовсе, что сочли недобрым знаком: жертвы бог не принял, а главною целью священных игр и было принесение человеческой жертвы. Пологи лилового пурпура в царском шатре, просвечивая аметистовыми светами вспыхнувших факелов, чуть-чуть раздвинулись, и высунулась бычья морда царя. Кроме приближенных скопцов, никто никогда не видел человеческого лица его и не слышал голоса. Но и от бычьей морды люди закрывали глаза руками, с благоговейным ужасом: увидеть бога – умереть. И пронесся шепот, как шелест ночных деревьев: – Помилуй, Владыка-Владычица! Кто-то за спиной царя воскликнул в наступившей вдруг тишине: – Эойя, дочь Итобала, радуйся! Победительница вышла вперед, пала ниц, и венок из белых шафранных цветов слетел на нее из шатра. Жертва кровавая не совершилась, – да совершится же бескровная: шафранным венком венчалась невеста Солнца-Быка, богиня Луны в полнолунии, Пазифайя Всесветящая. – Эойя, дочь Итобала, радуйся! Радуйся, богом любимая! – повторило все множество зрителей. II – Не бойся, он зла тебе не сделает. – Знаю. Я не того боюсь. – А чего же? – Можно сказать? Не рассердишься, Пчелка, милая? – Не рассержусь, говори. – Боюсь… Погоди, дай на ушко скажу. Боюсь, что вдруг будет смешно… – Смешно? А разве не страшно? – Да, и страшно, а все-таки смешно… Деревянная, на колесиках, шкурой обтянута, совсем как живая, а ходить не может: подтолкнуть ее сзади – покатится; заскрипят колесики, я и рассмеюсь. А ведь нельзя? – Нельзя. – Ну вот. А когда нельзя, еще смешнее: как от щекотки рассмеешься. И потом, как влезу к ней в брюхо, – а в глазах у нее дырочки – можно выглядывать, – выгляну, увижу, как он подойдет, уставится мордой в морду, обнюхает, фыркнет, – и опять засмеюсь, прямо в лицо богу… – Ну, что же, смейся, не бойся, девочка моя маленькая! Бог любит смех детей – он сам как дитя малое. – Перед людьми нельзя, а перед ним можно? – Можно. Он мудр и благ – он знает все. – Да, все знает. Давеча свежей соломы принесла ему в стойло, а он поглядел на меня одним глазком, так, что страшно стало: знает все, только не может сказать… – Ночью сегодня скажет тебе все. Веришь? – Верю. Войду во чрево телицы, как мертвые входят во чрево земли, и узнаю все, как знают мертвые, – проговорила Эойя молитвенно и вспомнила, что сказывала ей египтянка Зенра, Диина кормилица. Дочь египетского царя Менкаура, умирая во цвете юности, говорила отцу своему: «Не клади меня в землю сырую, чтобы мне в земле не соскучиться, а положи у себя во дворце и выноси на солнце, чтобы видеть мне и мертвой солнце живых». Так и сделал царь Менкаур: положил мумию дочери во чрево Небесной Телицы, Гатор, изваянной из сикоморового дерева, украшенной пурпуром и золотом, с золотым, между рогами, солнечным кругом, поставил ее у себя во дворце, в темной палате, освещенной лампадами, и раз в году, во дни Озирисова плача, выносили ее на двор и открывали оконце, сделанное в спине ее так, чтобы солнечный луч падал прямо на лицо умершей: ибо сладко и мертвым видеть солнце живых. – Радуйся, Эойя, – проговорила Дио тоже молитвенно. – Будешь во чреве Телицы, как мертвая во чреве земли и как дитя во чреве матери: умрешь и родишься в вечную жизнь! В дощатой келийке, тесной и темной, как гроб, пропахшей насквозь бычьим стойлом, теплотою навозною, Дио-жрица одевала Эойю-послушницу в белые одежды, венчала белыми цветами шафрана, как невесту к венцу. Видя их вместе, легко было ошибиться, как ошибся Тута: «мальчик и девочка». Рядом с Дио Эойя казалась почти ребенком: худенькое тело, слишком гибкое, как стебель водяного цветка; рыжие волосы с тусклым отблеском старого золота, слишком мягкие; розовое пламя крови сквозь белизну кожи, слишком прозрачную; детские веснушки около глаз, но недетская грусть и страсть в темных глазах. Когда Дио сказала давеча: «умрешь», знакомая боль неутолимой жалости, неискупимой вины пронзила ей сердце. Обняла Эойю и поцеловала в глаза, чувствуя, что вся она отдается ей, как тонкая водоросль колыханью глубокой волны. Девочка закинула голову, закрыла глаза под поцелуем; лунный луч упал на лицо ее, и оно побледнело, как мертвое. «Что я с нею делаю? – подумала Дио с вещим ужасом. – Невесту ли готовлю к венцу или жертву к закланию?» Издали послышались гулы тимпанов и визги флейт. Дио и Эойя вышли на ристалище с пустыми полукругами скамей, белевшими почти ослепительно под светом полной луны. Из главных ворот под царским шатром выступило шествие лунных жриц. В остроконечных тиарах с низким, до пояса, вырезом платья, обнажавшим сосцы, в широких, наподобие колокола, юбках, с многоцветными оборками и серебряным спереди, по золотому полю, шитьем – кустами шафранных цветов, – сами они в этих странных одеждах, мерцавших лунным серебром и золотом, подобны были сказочным лунным цветам. Выкатили чучело телицы, на колесиках, огромное, точеное из кипарисового дерева, обтянутое настоящею белою коровьей шкурою; поставили его посередине ристалища, и тут же, перед ним, три знамения: медную секиру, двуострую, – знамение Сына закланного; два глиняных бычьих рога с тремя между ними побегами лозными – Древами Жизни, – знамение Отца несказанного; и три, на одном основании, глиняных столбика с тремя голубками, – знамение Девы-Матери. Так повторялась трижды тайна божественных чисел: Три в Одном. Благообразная старица, начальница игр, мать Анаита подошла к Эойе, взяла ее за руку, подвела к телице и спросила: – Чиста ли ты, девушка, от пищи животной? – Чиста, – ответила Эойя. – Чиста ли ты, девушка, от крови человеческой? – Чиста. – Чиста ли ты, девушка, от соития с мужем? – Чиста. – Войди же в брачный чертог. Радуйся, богом любимая! В спине телицы открылся люк. Эойя взошла к нему по лесенке, спустилась в пустое чрево, и люк захлопнулся. Флейты завизжали, загудели тимпаны. Лунные жрицы, тихо, как тени луны по ночным облакам, скользя по лабиринтным извивам плясового круга, окружили телицу, завили ее в хоровод лунных цветов и запели песнь невесте Солнца-Быка, Луне в полнолунии, Пазифайе Всеозаряющей: |