Онлайн книга «Рождение богов (Тутанкамон на Крите). Мессия»
|
– Зачем ты так говоришь, Дио? Ты же знаешь, что я не могу… Не кончил, и она опять поняла: «Не могу переступить через веру отцов, через кровь отца». Знала, что отец его, старый жрец Амона, был убит в народном восстании против нового бога Атона. Слезы задрожали в голосе его, когда он сказал «не могу»; но он заглушил их и заговорил спокойно: – Не выходи сегодня из дому. – А что? Он подумал и сказал: – Может быть бунт. – Полно, какой у вас бунт! – рассмеялась она. – Вы, египтяне, самые мирные люди на свете. Посмотрела на него как на маленького мальчика и спросила: – И ты бунтовать пойдешь? – Пойду, – ответил он все так же спокойно, но что-то блеснуло в глазах его, что опять напомнило ей, что отец его умер в бунте. – Нет, не ходи, милый! – проговорила она с внезапной тревогой. Он ничего не ответил и снова тихо запел, перебирая струны: Ныне мне смерть, как мирра сладчайшая, Ныне мне смерть, как выздоровление, Ныне мне смерть, как дождь освежающий, Ныне мне смерть, как отчизна изгнаннику! – Ай-ай-ай! Что это? – закричала спавшая тут же, в беседке, девочка. Сидя на верхушке дерева, маленькая ручная обезьянка ела какие-то желтые стручки и кидала шелуху в беседку, стараясь попасть в девочку или в спавшую у ног ее, тоже ручную, газель-сосунка. Долго не попадала. Наконец, повисла, уцепившись одною лапкой за ветку, а другою – кинула горсть шелухи и попала в газель. Та вскочила, заблеяла, подошла к девочке и лизнула ее языком в лицо. Девочка тоже вскочила и закричала в испуге: – Ай-ай-ай! Что это? Ей было лет тринадцать. В тонком и гибком, как змейка, бронзово-смуглом тельце, сквозившем сквозь призрачно-прозрачную ткань – «тканый воздух», странно сочетались ребенок и женщина. Бронзово-розовые кончики сосцов, уже крепко, по-девичьи, круглившихся, подымали, точно пронзали, остриями ткань, а в глазах была еще детская шалость, и в толстых, точно надутых, губках – детская жалобность. Крошечным казалось под огромною шапкою тускло-черных, пушистых, синею пудрою напудренных волос личико, некрасивое, прелестное и опасное, как змеиная мордочка. Мируит была одной из лучших плясуний, учениц Пентаура; на ее примере он учил Дио. Заломила руки над головою, потянулась и сладко зевнула, все еще не понимая, что случилось. Вдруг новая горсть шелухи упала к ногам ее. Глянула вверх – поняла. – А-а, чертовка голозадая! – закричала опять и, схватив глиняный кувшинчик из-под гранатовой наливки – напилась ею давеча, за полдником, оттого и уснула так сладко, – бросила его в обезьянку. Та злобно зашипела, защелкала зубами, – перескочила на соседнюю пальму и спряталась в листьях – только веера их сухо зашуршали. – Что это, право, за наказанье! Только что начнет что-нибудь хорошее сниться, непременно разбудят, – проворчала Мируит. – А что тебе снилось? – спросила Дио. – Мало ли что! Такое хорошее, что и сказать нельзя… Вдруг подошла к Дио, нагнулась и зашептала ей на ухо: – О тебе. Будто ты меня… Нет, нельзя при нем, подслушает, выдерет за уши… – Выдеру и так, егоза! Думаешь, не знаю, куда каждый день шляешься! – Вот спасибо, напомнил. Опоздала, опоздала! Ждет меня купец мой, ругается, а как раз обещал ожерелье. Мое-то вон как обшмыгалось, стыдно надеть. – Скверная девчонка, распутная! – закричал на нее Пентаур с внезапною злобою. – Со псом нечистым снюхалась, с необрезанным! – Пес, да кормилец, не свят, да богат, а из вашей святости похлебки не сваришь! – огрызнулась девочка бойко и дерзко, подражая старым колотовкам на рынке. – Ни муки, ни крупы, ни пива, ни масти – вот уже пятый месяц, шутка сказать! Подвело нам животы на голодном пайке, отощали, как саранча на Соляных Озерах. Сытый бес крепче голодного бога; и чужой Вааль душу напитал, а свой Овен смирен, да не жирен! – Ах ты, негодница! В яму захотела? – В яму? Нет, господин, руки коротки! Времена нынче не те, чтобы в яму невинных сажать. Тронь только пальцем, убегу – не поймаешь! Я – вольная птица: где корм, там и дом. Птицы Аравийские, Миррой умащенные! — запела она, закружила бубен над головой и побежала к лестнице. Газель, как собачонка, за нею. На верхней ступени Мируит столкнулась с Зенрою, старою нянею Дио, и едва не сшибла ее с ног. – Ах, чтоб тебя, коза шалая! – выругалась та, подошла к Дио и подала ей письмо. Дио распечатала его и прочла: «Еду завтра. Если хочешь со мною, будь готова. Сегодня, до захода солнца, мне надо тебя видеть. Буду ждать в Белом Доме. Пришлю за тобою лодку. Да хранит тебя Атон. – Твой верный друг Тутанкатон». – Посланный ждет. Что сказать? – спросила Зенра. – Скажи, буду. Когда Зенра ушла, Дио взглянула на Пентаура. Как все жрицы Великой Матери, она была искусною врачихою; видала, как люди умирают, и помнила ту роковую печать – знак смерти, который иногда является на лицах перед близким концом. Вдруг почудился ей этот знак на лице Пентаура. «Молод, здоров, никакой опасности… Бунт? Нет, вздор!» – подумала, вгляделась – и знак исчез. – Едешь? – спросил он тихо, но так твердо, что она поняла, что нельзя обманывать. – Тута едет завтра, а я еще не знаю. Может быть, и не поеду… – Поедешь. Сама хотела поскорей. – Хотела, а вот вдруг забоялась. – Чего? – Не знаю. На костре тогда не сгорела, а теперь – точно из одного огня в другой… Помнишь, ты мне говорил о царе… – Не надо, Дио. Зачем? Ведь все равно поедешь… – Нет, надо. Гаур, брат мой милый, если любишь меня, скажи все, что знаешь о нем. Я хочу знать все! Взяла его за руку, и он уже ее не отнимал. – Все равно поедешь, поедешь, – повторял уныло. – Любишь его, оттого и боишься; знаешь, что не уйдешь; как мотылек, летишь на огонь. В том огне не сгорела – в этом сгоришь… Помолчал и спросил: – К Птамозу пойдешь? – Пойду непременно, без того не уеду. – Ступай. Он все знает – лучше моего скажет. Птамоз, первосвященник Амона, злейший враг царя Ахенатона, давно уже звал к себе Дио, но она все не шла и только теперь, перед отъездом, решила пойти. – Что мне Птамоз? – продолжала она. – Я от тебя хочу знать. Ты прежде любил его, за что же теперь ненавидишь? – Я не его ненавижу. Знаешь, Дио, мне иногда кажется… – Он посмотрел на нее с тою улыбкою, с которою очень испуганные дети смотрят на взрослых. |