Онлайн книга «Рождение богов (Тутанкамон на Крите). Мессия»
|
– На нем разжился? – На нем. Железо дороже золота. – Откуда оно? – Из земли халибов, на севере. Но и те только купцы да ковачи, а к ним привозят другие, кто живет еще дальше на севере. Там земля и небо железные, и люди тоже. Если к вам придут, всех истребят. Медью с железом не справиться. У кого железо, тот всех победит. – А могут прийти? – Могут. Уже идут. Был камень, есть медь, будет железо. И тогда начнется война, не то что теперь. Где железо, там и кровь; кровь липнет к железу. В древних книгах сказано: «Все будут убивать друг друга». Был потоп водный – будет кровавый, и тогда всему конец… – Этого не будет! – Будет. Отчего не быть? – Не попустит Мать, – сказала она и, подумав, прибавила: – Как же ты не боишься? – Чего? – Торговать… этим. Не захотела произносить гнусное слово: «железо». – Да Ей-то что? – усмехнулся он. – Боги в такие дела не мешаются. Был бы товар, а купцы будут. Не я, так другой. – Спрячь! Спрячь! Ей не показывай! – прошептала она с отвращением и ужасом. Он спрятал нож в ножны. – А рядом с халибами живут амазонки, – продолжал он по старой привычке моряка вспоминать далекие страны. – Амазонки значит «безгрудые». Правую грудь выжигают себе, чтобы не мешала натягивать лук. И такой у них обычай: жены воюют, а мужи прядут шерсть и нянчат ребят. А ведь и у вас тут, на островах, такой же был когда-то обычай; да и теперь еще мать больше отца, и жрицы святее жрецов. Ведь и вы, Пчелы, – мужененавистницы? Как это у вас в песне поется? «В лунные ночи, в святых садах, в сладком дыханье шафрана, как Пчелки жужжат»? – Это не песня, а молитва. – Ну, все равно. Скажи, как? Она улыбнулась и вдруг зашептала, зажужжала тихо – молитвенно: О, да избегну я, дева безбрачная, Царственной Матери дочерь свободная, Рабского ига объятий мужских. – А дальше, дальше как? – молил он жадно. Она опустила глаза и уже без улыбки прошептала еще тише: Да преклонит же к молящей Лик свой милостивый Матерь, И святым своим покровом Дева деву осенит! – Ну а конец я и сам помню: Лучше в петлю, чем на ложе Ненавистное мужей! Так вот вы как, святые девы! Не грудь себе выжигаете, а сердце. Да ведь не выжжете, глупые! Дважды два четыре, это и в любви, как в смерти. Всякая птица вьет гнездо, всякая девушка хочет мужа. Захочешь и ты – полюбишь! Она подняла на него глаза – вещие звезды, страшно близкие, страшно далекие. – Не полюблю, – ответила просто. – Так не полюблю. – А как же, как же иначе? Она ничего не ответила. Огонь потухал. Она подбавила смолистых лучин; наколола их побольше, чтобы хватило на ночь. Пламя вспыхнуло. Медная секира заискрилась, черные тени рогов запрыгали по стенам, и маленький идол в глубине пещеры, казалось, замахал цыплячьими крылышками, как будто хотел вспорхнуть. – А правда ли, что тут у вас, в таинствах Матери, жрецы одеваются жрицами, а жрицы – жрецами? – опять заговорил он. – Это зачем? Разве Мать… – Молчи! – сказала она так же грозно-повелительно, как давеча, когда он спрашивал о человеческих жертвах. Но он уже не хотел молчать, весь дрожал, говорил как в бреду: – Тут у вас земля трясется, носить вас больше не хочет. Погодите, ужо накажет вас Бог: провалитесь все в преисподнюю! – За что? – А вот за это, за это! За то, что естество извратили, захотели, чтоб дважды два было пять… Она вдруг рассмеялась ему в лицо так же весело, как давеча, глядя на розовый цвет миндаля в густеющих сумерках. – Ничего, ничего ты не знаешь! И зачем говоришь, когда не знаешь? Он посмотрел на нее молча, в упор и вдруг опять побледнел, стиснул зубы, почувствовал, как пронзающий укус скорпиона, смешное-смешное и страшное вместе. И уже шевелился, рвался с языка безумный вопрос: «Да ты кто, кто ты, Лилит?» Встал и накинул на себя львиную шкуру. – Куда ты? – В лес. – Зачем? – Спать. – Разве тебе здесь нехорошо? – Нехорошо. – Почему? Он опять посмотрел на нее молча – и она вдруг поняла. Покраснела, потупилась. Мальчик исчез – осталась девушка. Он пошел к двери. Она – за ним. – Погоди, ты там сейчас не пройдешь в темноте по обрыву. Он остановился не оглядываясь; чувствовал, что, если оглянется, не уйдет. – Или хочешь так – ты здесь, а я там, в ограде? Мне ничего, я привыкла. Хочешь? Теперь была уже не мальчик и не девочка, а только ребенок. Он оглянулся и медленно-медленно пошел назад. Сел на прежнее место. – Очень ты похожа на отца своего, Дио, – заговорил, как будто спокойно, задумчиво. – Мы с ним друзья были, братья. Плыли раз на корабле за янтарем, к полночному берегу, соседнему с Царством Теней, где заря во всю ночь и стволы деревьев белые. Плывем, а море ночное тихое и светлое, как воздух, точно и нет его вовсе, а только два неба, вверху и внизу. «Вон, говорю, какая тишь: это к буре. А что, брат мой, не страшно тебе в бурю с таким, как я? Ведь боги топят корабли со злодеями?» И все ему о себе рассказал. А он говорит… – Что ты ему рассказал? – Погоди, потом скажу. А он говорит: «Нет, не страшно, Таму…» – Он тебя так называл? – Так. «Нет, говорит, не страшно, Таму. Мы – братья. Я тебя никогда не покину: вместе жили, вместе и умрем». Буря тогда была большая, но ничего, спаслись. А все-таки боги сделали по-своему. Когда мы возвращались на остров, у самого берега, у мыса Лифинского, где море кипит, как котел, корабль разбился в щепки о подводные камни. Я спасся, а отец твой погиб. Да, боги сделали по-своему: погубили невинного, а злодея спасли… – Что же ты ему рассказал? – Зачем тебе? – Чтобы знать, кто ты. – А если скажу, отпустишь? – Как захочешь, так и сделаю. Он опустил глаза и заговорил опять как будто спокойно, задумчиво: – Я сказал ему, что на мне кровь. – Чья? – Отца. Помолчал и спросил все так же спокойно: – Не веришь? Она вгляделась в лицо его и тоже опустила глаза – поверила. |