Онлайн книга «Великий раскол»
|
Он остановился. Старуха громко вздохнула и поправила платок на голове молодухи. Глянули на нее и воровские глаза младшего казака и словно выговорили: «Ишь, волоокая, только худа гораздо, щупленька…» – А путь куда держите? – помолчав, спросил Никон. – Да твоей святыне поклониться, – отвечал старший. – Много наслышаны, – добавил младший, тряхнув «кучерями». – А коли твоя милость будет, осударь, благословишь нас, и дале побредем, – пояснил старший. – Куда же именно? – спросил Никон. – В Соловки, осударь. – От Никона к Зосиме, – пояснил опять младший. – Смолоду жито, о душе забыто, а теперь надоть и душу спасти, – бойко окончил он и покосился на молодуху. У Никона опять глаза метнули искры и потухли. Он вспомнил, что лет шесть тому назад, когда он жил еще в Воскресенском монастыре, к нему тоже приходил с Дону этот крутолобый, глазастый казак и тоже шел с «тихово Дону» в Соловки «душу спасти». А вскоре пришли слухи, что этот крутолобый чуть не пол Московского государства, словно краюху хлеба, отмахнул себе и чуть всего Московского государства вверх дном не поставил… То был Степан Тимофеевич Разин, тоже с виду тихоня и смирена, а вон какой окраек царства отворотил… – Доброе дело, доброе дело душу спасти, – задумчиво сказал Никон. Глаза этого крутолобого Стеньки с Дону, казалось, глядели на него и теперь… «Эх, Степан, Степан, – думалось ему, – и тебя съели бояре…» – А что, на Дону у вас теперь тихо? – спросил он. – Тихо-ста… делов никаких… скучно… ну, вот и идем спасаться, – проговорил младший. – Ну, спасибо, что вспомнили меня, смиренного и забытого, – с дрожью в голосе промолвил Никон. – Аз есмь привменен с нисходящими в ров… Поживите у меня, отдохните, помолитесь… Казаки поклонились. – Челом бьем на добром слове да на милости… – Сымайте-ко переметки с плеч, облегчитесь, положите вон туда, на завалинку, – вмешался Шайсупов, до того времени молчавший и тоже иногда поглядывавший на миловидную бабенку. Казаки недоверчиво глянули и поклонились, но котомки все-таки сняли с плеч и положили. – А ты что, старик? – обратился Никон к босоногому старичку с мальчиком. – Твое лицо как будто мне знакомо. – Да мы, отец родной, твои сироты, крохински, – прошамкал старик. – А, из Крохина. – Крохински, родной, крохински… Еще третьегодь ты мне воспенново внучка вылечил, так с той поры воспенными и дразнят нас, Шадровитыми. – А! Шадровитый, помню, помню, – обрадовался Никон. – Шадровиты, точно, отец… – Что ж это у мальца-ту твоего? Чем недужен? – Воспа и у ево была, у Сысойки, внучок мне тоже будет. Никон велел подвести мальчика ближе. Из-за тряпок, которыми было обвязано лицо его и голова, виднелась сплошная кора из струпьев. – Ай-ай-ай! – качал головою Никон. – Да он, кажись, весь отек, пухнет… – Пухнет, отец, пухнет. – С чего ж бы это? А? – Без хлебушка живем, с того, должно… – От заячьего корму, – раздался вдруг с переходов чей-то добродушный голос. Все оглянулись. К крыльцу подходил низенький, широколицый улыбающийся монах, старый, но совсем безбородый, словно каженик, которого крестил Филипп апостол. – С заячьего корму раздобрел отрочок, – повторил улыбающийся монах. – А! Мардарушка… каженик, – улыбнулся Никон. – Корочку ивову да липовку, поди, грызли вместо хлебушка, дедко? – спросил каженик. – Корочку, отец, ивушку да липку, – был ответ. – А с коих мест без хлеба-то? – С поста, отец, с поста… да летом, слава ти, вольготно: кору не грызем, грибки есть да ягодки в лесу, ими кормимся. Голова Никона тряслась как будто с укором кому-то: «Нет, нет, не так, не так надо…» И казаки как-то неодобрительно покачали головами. Никон вопросительно взглянул на того, кого называл Мардарушкой и кажеником. – Покормим их, как рукой сымет оное пухово, – заметил этот последний с доброй улыбкой. – Да, Мардарушко, корми, корми их… ах ты, господи! – торопливо говорил Никон. – Откормим, отец святой… Мужик, смерд, что клоп: кажись, совсем высох, одни пленки в ем остались, подох совсем; а припусти его к себе, и он напился уже так, что вот-вот лопнет, и ожил, и здоров, и смердит… Так и мужик: кажись, помирает совсем, а вкинь ему в брюхо хлебца чистенького да рыбки либо мясца кусочек, ну и ожил и работать здоров, и смердит гораздо… – А струпья-те, струпья, глаз мало видать, – качал головой Никон. – И струпья сымем… святым маслицем от лампадки помажем, мигом исцелит, – успокаивал отец Мардарий. – За глаза-те страшно, Мардарушко. – Что глаза! У смерденка глаза, что у щенка: покормил молочком, ну и прозрел. Отец Мардарий хорошо знал натуру смердью: покорми его, напой, и все болести рукой сымет. – Так ты уж, Мардарушко, попечись о них, – сказал наконец Никон. Старик подтолкнул своего мальца, что-то шепнул ему, и они оба поклонились в землю. – Добро, добро, встаньте, – бормотал Никон, и в голосе его звучала доброта и ласковость. – А ты что, баунька? – обратился он к старушке с молодухой. Старушка повалилась в ноги. – Полно, полно, бабка… говори, что у тебя. – Дочка вот… исцели, угодник… – Чем недужна? – Ох, угодничек!.. Порчена… – Порченая? Бесноватая? – Ох, порчена, угодничек: бес в ей… исцели, изгони беса-ту. – Что ж, выкликает? – Кличет, угодничек, кличет. – А кого именно? – Ох, угодничек печерской! Епишку кличет. – Кто ж оный Епишка-то? – Муж ейный будет… зятек мой… Молодуха при этих словах сильно закашлялась и со стоном ухватилась за правый бок. – А что бок-от у тебя, милая? – ласково обратился к ней Никон. Молодуха не отвечала. Она, видимо, пересиливала боль, но выразительное лицо ее и детские глаза выдавали ее страдания. – Болит бок, миленькая? – еще ласковее переспросил Никон. – Ребро у ей, угодничек, – отвечала за нее старуха. – Что ребро? – Перешиблено, батюшка. – Как! Чем перешиблено, бабка? – Поленом, угодничек. – Что ты говоришь? Кто перешиб? |