Книга В кольце твоих рук, страница 88 – Анна Васильевна Дубчак

— А я зашла спросить, не нужно ли чего-нибудь. Вот Ганнибалу поесть принесла.

— Это ему только давай, разбойнику. Повадился курей моих пугать. Они скоро с огорчения совсем нестись перестанут.

В голосе его, однако, не слышалось ни раздражения, ни злости. Шутит, как всегда.

— Фу-ты, ну-ты, какой прикид. — Он со вкусом произнес модное словечко. — Прям мамзель из модного журнала.

— Мне самой нравится. — Маша провела ладонью по привезенным Вадимом джинсам. Они сидели как влитые.

— Сразу видно, что не из нашего сельпо, — одобрительно сказал Степан.

— Как там мой ученик? — спросила Маша.

— А никак. Гоняет целый день как оглашенный. Я и не вижу его.

— Вы бы с ним хоть таблицу умножения подучили. У него с математикой совсем плохо.

— Да знаю я, — с досадой махнул рукой Степан. — Один ветер в голове. Но я его приструню, не сомневайтесь. — Он смахнул пот со лба и огляделся. — Иш, как парит. Не иначе, гроза будет.

Маша проследила за его взглядом. Небо, только что голубое и безоблачное, подернулось свинцовой дымкой. Ласточки неслышно носились над самыми верхушками деревьев. Ни дуновения, ни шелеста листвы. Все вокруг затаилось, замерло в неподвижности.

— Ладно, я пойду. Увидите Софью Николаевну, скажите ей, что я заходила.

Маша махнула Степану рукой и вышла на улицу. Домой идти не хотелось. С каждым днем ей становилось все труднее общаться с матерью. Они вдруг перестали понимать друг друга, особенно после ночи, проведенной с Вадимом. Мама как-то сразу все узнала, да это, наверное, было несложно. У нее всегда все так ясно написано на лице.

Ей не хотелось вспоминать те обидные вещи, которые говорила ей мать. Она гнала их от себя, а они возвращались, настойчивые и неотвязные, проникали в сердце и отравляли его ядом. Скорее бы уж пятница. Вадим приедет и излечит ее от мрачных мыслей. Они будут любить друг друга, и опять все станет светлым и ясным.

— Этот твой Ротшильд, — услышала она глуховатый, язвительный голос матери. — Редкий умник. Это же надо так отладить свою жизнь! В Москве у него, наверное, девочки на каждый день. А теперь и в имении есть. Селяночка, пастушка в ситцевом платьице, с глазами на пол-лица. Я себе представляю, как они там гогочут за бутылкой джина. От нее, наверное, пахнет сеном и коровами, — передразнила она одного из воображаемых собутыльников. — Какая экзотика! А главное, недорого. Пара тряпок, и порядок. — Тут Маше представилось, как мать трагическим жестом закрывает лицо руками. — И это моя Маша. Господи, до чего я дожила!

Самым страшным была ее непоколебимая уверенность в собственной правоте. В одночасье она стала слепа, глуха и беспощадна. Временами Маше казалось, что, если ее мрачные предсказания сбудутся, она только обрадуется и с упоительным торжеством провозгласит: «А что я тебе говорила!»

Маша, как ни силилась, не могла понять, как ради такой сомнительной победы можно желать несчастья своей родной дочери. Она ведь любит ее. Впрочем, самые чудовищные поступки совершаются из-за любви.

А если мама права и Вадим действительно натешится и бросит ее? Такое ведь случается в жизни. Она вспомнила его глаза, улыбку, его ласковые сильные руки. Невозможно так играть, так притворяться.

Прости, мой любимый, прошептала Маша. Прости, что усомнилась в тебе.

За раздумьями Маша и не заметила, как ноги сами понесли ее к усадьбе.

Сидоркин лихо затормозил у отделения милиции. Неожиданная догадка о возможном значении букв «КМК», выцарапанных на крестике, который он вынул из руки мертвой Таньки, посетила его еще в больнице. Теперь он мчался на поиски Маши.

В отделение он зарулил, чтобы предупредить помощника, что на весь вечер уезжает в Апрелево.

Заслышав визг тормозов, тот сам выскочил ему навстречу.

— Федор Иванович, вы уже в курсе? — закричал он ему на ходу.

— Что такое?

— ДТП на сто пятом километре. Фура груженая в «жигуль» въехала. Сообщают, что и жертвы есть. «Скорая» на подходе.

Сидоркин чертыхнулся и дал по газам. Вечно все одно к одному. Хочешь не хочешь, а визит в Апрелево придется отложить.

Вадим нервничал. Сегодняшнее решение правительства изымать прибыль Госбанка в бюджет ничего хорошего не сулило. Теперь неизбежно усилится давление на коммерческие банки с самыми непредсказуемыми последствиями.

И это бы еще ничего. При известной доле изворотливости и ума вполне можно остаться на плаву и даже выиграть. Не впервой.

Гораздо больше его волновали какие-то непонятные шевеления внутри его собственного банка. Чутье еще никогда не подводило его, напротив, помогало предвидеть скользкие ситуации, вовремя реагировать и неизменно выходить победителем.

Он чувствовал, что что-то зреет, подспудно, незаметно, что-то неприятное, а может быть, даже опасное.

Не далее как сегодня к нему явился управляющий банком с проектом создания инвестиционного фонда. На бумаге все выглядело превосходно: широкое привлечение денег у населения под высокие проценты, резкое увеличение основных и оборотных средств банка, выгодное инвестирование в строительство и промышленность, включая топливно-энергетический комплекс.

Итак, на бумаге все выглядело респектабельно, с большим размахом. А на деле? Вадим не первый день жил на этом свете и знал, что шальные деньги ударяют людям в голову. А в результате получается очередная «Чара» или «Тибет», толпы разъяренных вкладчиков у запертых дверей, пара газетных публикаций и безбедная жизнь на Майами.

Это не для него. В России родились и жили его предки, здесь родятся и будут жить его дети. И никакая, пусть даже самая распрекрасная страна ему родины не заменит.

— Забудьте, — коротко сказал он, закрывая папку. — Будем работать, как работали.

— Но, Вадим Петрович, — воскликнул управляющий, блеснув очками в тонкой золотой оправе. — Подумайте, какие возможности! И это не только мое мнение.

Вадим почувствовал, что теряет терпение. Он всегда поощрял свободный обмен мнениями среди своих коллег. Но здесь было что-то иное, сильно напоминающее заговор. Интересно, как далеко они зашли.

— Вопрос закрыт, — сказал он, откинувшись на спинку кресла. — Пока я жив, этого не будет.

— Пока.

Слово это прозвучало еле слышно, как эхо. Или не прозвучало вовсе и ему померещилось? Вадим пристально вгляделся в лицо своего собеседника. Губы плотно сжаты. Глаз за дымчатыми стеклами очков почти не видно.

— Вы что-то сказали?

— Нет.

Он встал. У дверей помедлил.

— А вы все-таки подумайте, Вадим Петрович. Папку я оставлю у вас.

Теперь, мчась по шоссе в сторону Апрелева, Вадим в который раз прокручивал в голове этот разговор. Что же это все-таки было? Угроза, прокол или обман слуха? Если первое или второе, а очень на то похоже, то кое с кем придется расстаться, и чем скорее, тем лучше. Он даже примерно знает, с кем и как.