Онлайн книга «Марина Цветаева. Беззаконная комета»
|
Первого ноября уцелевшие в последнем бою (30 октября) марковцы погрузились в Севастополе на переполненный транспорт «Херсон», отправлявшийся в Турцию. Иные, впрочем, грузились в других портах и попали на другие суда… Нечего и говорить, что никаких реальных сведений и подробностей боевых действий на Юге в большевистские газеты не просачивалось… Страшный вечер 20 ноября 1920 года Марина коротко записала в своей тетради. Она была в Камерном театре на премьере пьесы Клоделя «Благовещенье». Внезапно в антракте на освещенную авансцену перед закрытым занавесом вышел режиссер. Он объявил о только что полученном чрезвычайном известии: Гражданская война закончена! Войска Врангеля окончательно разгромлены, остатки Добровольческой армии сброшены в море! Посреди бурно зашумевшего зрительного зала, разом вставшего и в ликовании грянувшего «Интернационал», Цветаева не могла заставить себя шевельнуться. Окаменение, столбняк овладели ею, как всегда при сильном потрясении, все равно – радостном или скорбном. Ослепшая и оглохшая, она мысленно летела зегзицей туда, в Крым, к полегшим в последних боях и к «сброшенным в море». Убит? Жив? Ранен? Через несколько дней рождаются строфы: Буду выспрашивать воды широкого Дона,
Буду выспрашивать волны турецкого моря,
Смуглое солнце, что в каждом бою им светило,
Гулкие выси, где ворон, насытившись, дремлет.
Скажет мне Дон: – Не видал я таких загорелых!
Скажет мне море: – Всех слез моих плакать – не хватит!
Солнце в ладони уйдет, и прокаркает ворон:
Трижды сто лет я живу – кости не видел белее!
Я журавлем полечу по казачьим станицам:
Плачут! – дорожную пыль допрошу: провожает!
Машет ковыль-трава вслед, распушила султаны.
Красен, ох, красен кизил на горбу Перекопа!
Всех допрошу: тех, кто с миром в ту лютую пору
В люльке мотались.
Череп в камнях – и тому не уйти от допросу:
Белый поход, ты нашел своего летописца.
По сути то был первый вариант ее «Плача Ярославны», написанного через месяц. Нарком просвещения Луначарский поспособствовал тому чтобы была послана телеграмма Марины Волошину с запросом о Сергее. Тут же, в ТЕО – среди шума и гама, – Марина пишет письмо Максу; Эренбург обещал передать его с оказией. «Умоляю, – пишет Марина (недоговаривая и так понятное), – дай мне знать, – места себе не нахожу, каждый стук в дверь повергает меня в ледяной ужас – ради Бога!!!» Пользуясь той же оказией, она спешно пишет и сестре, которая все еще в Крыму. И в этом письме – о том же: «Думаю о нем день и ночь, люблю только тебя и его. ‹…› Если бы я знала, что жив, я была бы – совершенно счастлива…» 3 Будни этой зимы Марина описывает в нескольких письмах к поэту Евгению Ланну. Страницы писем читаются как настоящая документальная проза. Вот только один отрывок: «Сидим с Алей, пишем. – Вечер. – Дверь – без стука – настежь. Военный из комиссариата. Высокий, худой, папаха. – Лет 19. – Вы гражданка такая-то? – Я. – Я пришел на Вас составить протокол. – Ага. Он, думая, что я не расслышала: – Протокол. – Понимаю. – Вы путем незакрывания крана и переполнения засоренной раковины разломали новую плиту в 4 №. – То есть? – Вода, протекая через пол, постепенно размывала кирпичи. Плита рухнула. – Так. – Вы разводили в кухне кроликов. – Это не я, это чужие. – Но Вы являетесь хозяйкой? – Да. – Вы должны следить за чистотой. – Да, да, Вы правы. – У Вас еще в квартире 2-й этаж? – Да, наверху мезонин. – Как? – Мезонин. – Мизимим, мизимим, – как это пишется – мизимим? Говорю. Пишет. Показывает. Я, одобряюще: “Верно”. – Стыдно, гражданка, Вы интеллигентный человек! – В том-то и вся беда, – если бы я была менее интеллигентна, всего этого бы не случилось, – я ведь все время пишу. – А что именно? – Стихи. – Сочиняете? – Да. – Очень приятно. – Пауза. ![Иллюстрация к книге — Марина Цветаева. Беззаконная комета [i_115.jpg]](img/book_covers/062/62632/i_115.jpg "Иллюстрация к книге — Марина Цветаева. Беззаконная комета [i_115.jpg]") Автограф стихотворения М. Цветаевой, обращенного к Е. Ланну – Гражданка, Вы бы не поправили мне протокол? – Давайте, напишу, Вы говорите, а я буду писать. – Неудобно, на себя же. – Все равно, – скорей будет! – Пишу. Он любуется почерком: быстротой и красотой. – Сразу видно, что писательница. Как же это Вы с такими способностями лучшей квартиры не займете? Ведь это – простите за выражение – дыра! Аля: – Трущоба. Пишем. Подписываемся. Вежливо отдает под козырек. Исчезает. И вчера, в 10½, вечера – батюшки-светы! – опять он. – Не бойтесь, гражданка, старый знакомый! Я опять к Вам, тут кое-что поправить нужно. – Пожалуйста. – Так что я Вас опять затрудню. – Як Вашим услугам. – Аля, очисти на столе. – Может быть, Вы что добавите в свое оправдание? – Не знаю… Кролики не мои, поросята не мои – и уже съедены. – А, еще и поросенок был? Это запишем. – Не знаю… Нечего добавлять… – Кролики… кролики… И холодно же у Вас тут должно быть, гражданка. – Жаль! Аля: – Кого – кроликов или маму? Он: – Да вообще… Кролики… Они ведь все грызут. Аля: – И мамины матрасы изгрызли на кухне, а поросенок жил в моей ванне. Я: – Этого не пишите! Он: – Жалко мне Вас, гражданка! Предлагает папиросу. Пишем. Уже У, двенадцатого. – Раньше-то, наверное, не так жили… И, уходя: “Или арест или денежный штраф в размере 50 тысяч. – Я же сам и приду”. Аля: – С револьвером? Он: – Этого, барышня, не бойтесь! Аля: – Вы не умеете стрелять? Он: – Умею-то, умею, но… – жалко гражданку!» 4 |