Онлайн книга «Опергруппа в деревне»
|
– За что? – невинно полюбопытствовал я, поднимаясь. – За яйца! Яга сдержанно захихикала, прикрывая платочком левый клык. Я посмотрел на неё строго, в конце концов, не надо каждый раз иронизировать над своим же младшим сотрудником. У него душа открытая, доверчивость повышенная, наверняка хотел как лучше, а Шмулинсон его подставил. У Абрама Моисеевича это лихо получается, причём ведь не в первый раз, а Митька всё верит… Яга помахала мне вслед платочком, но сама ноги трудить отказалась, ей и тут не пыльно, а услуги эксперта-криминалиста нам там явно без особой надобности. Тоже логично… Уже по дороге дочь местного культуриста воодушевлённо описывала произошедшее якобы на её глазах. То есть сама не видела, но знает точно!.. – …а они Марфе Петровне и говорят: «Давай сюда яйца!» А у неё и курей-то нет, откуль яйцам взяться! А они по соседям пошли, у всех яйца требуют, судом царским грозят! А Марфа Петровна от горя воет, ну, мужики и поднялись… пристыдили… дьяк подсказал опять же! А они все… – Какой дьяк? – Не знаю, – на скаку споткнулась она. – Обычный дьяк, не местный, в чёрном… – Тощий, высокий, с седой косой, пронзительным голосом и борз до чрезвычайности? – Похож, – радостно закивала Маня. – Ещё бы, – сумрачно нахмурил я брови. Иногда мне кажется, что дьяк у нас один на всё царство. Прямо какой-то государственный символ, и не спрячешься от него нигде, как от бюста Ленина. Ладно, не вопрос, встретимся, побеседуем на воспитательные темы, не в первый раз, правда же? Господи, кого я собираюсь уговаривать, кому объяснять… Зато не надо гадать, чего здесь делает дьяк – если он узнал, что мы в отпуске, так куда угодно пойдёт, лишь бы его нам испоганить! В деревне было тихо. То есть тишина тоже бывает разная – предпраздничная, гнетущая, подозрительная, значимая, торжественная, абсолютная, фронтовая… Эта была – могильная! Не вру, объясняю: у знакомых ворот дома старосты внушительная толпень местных жителей, все на коленях и крестятся молча. Маняшка только обомлела, беззвучно опускаясь рядом со всеми. Я осторожно обошёл нестройные ряды молящихся, поднял руку постучать в ворота, но… Только теперь я понял, почему все молчали, – они прислушивались! А из-за тесовых досок забора глухо доносилась прощальная Митькина речь: – …яйцами принародно обкидали младшего сотрудника милиции. И ведь постороннего человека не постыдились, представителя, так сказать, национального меньшинства… – Но попрошу отметить, таки библейского народа! – раздался вдогонку гордый голос Шмулинсона. Митя выдержал паузу и проникновенно продолжил: – Маменька родная от сына отказалася, соседи упрёками засмущали, друзья детства отвернулись, девки морды скорчили, и даже дети малые и те обидственное слово нашли, «оккупантом» обесчестили… Я практически открыл рот, чтобы прекратить этот фарс, но на последнем предложении захлопнул. «Оккупант»! Это откуда же деревенская ребятня такое умное слово знает? Или подсказал кто… – Посему от позора несмываемого, от горя безысходного, от тоски змеевидной лишает себя жизни ваш Митька беспутный! Казню сам себя смертью лютою, через повешенье… Абрам Моисеевич? – А шо я? Я с вами, Димитрий! И нехай им всем уже через час будет жутко стыдно… …Через венец ворот перелетела верёвка, оба конца скрывались внутри двора. Бабы, не разжимая зубов, тихохонько завыли. Я толкнул калитку плечом – заперто. Ворота, разумеется, тоже, забор высокий, и если я хоть капельку знаю Митькин гонор, он ведь там всерьёз удавится. И старый еврей с ним, за компанию… – Прощайте, люди добрые! – Ай, какие они добрые! Из-за десятка паршивых яиц некошерных кур довести нас до такой драмы… Молодой человек, тяните меня туже, нет никакой мочи здесь жить… – Младший сотрудник Лобов! – не выдержав, рявкнул я. – А ну прекратить дешёвый балаган! – Батюшка Никита Иванович? – недоверчиво раздалось из-за ворот. – И бабуля с вами? Нет… Ну тады простите меня, дурака, приказу не подчинившегося. Ибо честь моя замарана, а один замаранный мундир – всей опергруппе позор и пятно на видном месте! Абрам Моисеевич, не дёргайтесь… – Митька! Уволю! Вот как бог свят, уволю! – Таки сделайте это побыстрей или ви уже понесете грустную весть моей Саре! Пусть дети знают, шо их папа пал в неравной борьбе с людской чёрствостью в бою за яйца… – Да бери сколь хошь ты энтих яиц, всю душу вымотал! – сорвался кто-то из мужиков, и вся деревня поддержала его согласным воем: – Хоть телегу грузите, тока не вешайтесь! Никаких денег не надо, так гребите… – Димитрий! Ви слышали? Таки это имеет некий смысл… – Мне честь дороже. Это были последние Митькины слова. Раздался истошный визг Шмулинсона, и верёвка на воротах резко натянулась. Подскочившее тело портного-гробовщика ударилось макушкой о венец, раздался треск и… * * * – Ломайте, мужики, – сипло попросил я, отходя от ворот. Маняшин папа поднялся первым. Один удар плечом, лёгкий, без видимого напряжения, и калитку вместе с засовом снесло внутрь старостиного двора. Сам кузнец явно испугался, смущенно пропуская меня вперёд. Я автоматически козырнул… Внутри оказалась картина, достойная пера Шекспира (традиционно «обворовывающего» деревенских). Под воротами, вниз головой, кривыми ногами вверх, стоит Абрам Моисеевич; рядом, на обломках табуретки лежит наш Митька с самым тупым выражением лица; и на шее у каждого обрывок верёвки… Ну да, Митькин вес не каждый корабельный канат выдержит, неудивительно, что Шмулинсона так подкинуло. Я попытался аккуратно перевернуть «жертву масонского заговора», едва не навернулся вместе с ним, но пеньковый галстук развязать успел. После чего с наслаждением нахлестал Шмулинсона по щекам. Он порозовел и поднял на меня полные глубочайшей скорби евангельские глаза… Стыда в них не было! – Не мой сегодня день, – печально прогудел сзади бас моего напарника. – С утра не заладилось, может, к Бабуленьке-Ягуленьке сходить – вдруг сглаз какой? Мало ли у нас, честных милиционеров, завистников вокруг бродит… – Ага, буквально табунами шастают! – резко оборвал его я. – А ну, взять наперевес соучастника по суициду и шагом марш в избу! Товарищеский суд отложим до возвращения в Лукошкино. Митька спорить не стал, снял с бычьей шеи верёвочку, вздохнул, сунул Шмулинсона под мышку и направился восвояси заданным курсом. Я ещё немного потолкался в толпе, надеясь выяснить что-нибудь насчёт участия дьяка, и кое-кто действительно подтвердил – был тут один, не местный, смущал народ страшными историями о нашем произволе. Всё, Груздева надо брать, доигрался… Хотя, если вдуматься, подобное поведение для него несколько странновато. В том смысле, что заварить бучу, подбивая невинных людей к пустопорожнему бунту, – это ему раз плюнуть. Но заблаговременно покинуть место преступления, не дождавшись результата, не в его правилах… |