Онлайн книга «Третья карта. Семнадцать мгновений весны»
– Я не знаю. – И если я спрошу вас об этом человеке, вы не скажете мне ничего? Вы не спасете жизнь трех маленьких девочек и больной женщины? Или вы поможете мне? – Нет, я ничего вам не буду говорить, ибо, спасая жизнь одним, можно неизбежно погубить жизнь других. Когда идет такая бесчеловечная борьба, всякий активный шаг может привести лишь к новой крови. Единственный путь поведения духовного лица в данном случае – устраниться от жестокости, не становиться на сторону палача. К сожалению, это путь пассивный, но всякий активный путь в данном случае ведет к нарастанию крови. – Я убежден, если мы к вам применим третью степень допроса – это будет мучительно и больно, – вы все-таки нам назовете фамилию того человека. – Вы хотите сказать, что, если вы превратите меня в животное, обезумевшее от боли, я сделаю то, что вам нужно? Возможно, что я это и сделаю. Но это буду уже не я. В таком случае зачем вам понадобилось вести этот разговор? Применяйте ко мне то, что вам нужно, используйте меня как животное или как машину… – Скажите, а если бы к вам обратились люди – злые враги, безумцы – с просьбой поехать за рубеж, в Великобританию, Россию, Швецию или в Швейцарию, и стать посредником, передать какое-либо письмо, эта просьба оказалась бы для вас осуществимой? – Быть посредником – естественное для меня состояние. – Почему так? – Потому что посредничество между людьми в их отношениях к Богу – мой долг. А отношение человека к Богу нужно только для того, чтобы он чувствовал себя человеком в полном смысле слова. Поэтому я не отделяю отношение человека к Богу от отношения человека к другому человеку. В принципе это одно и то же отношение – отношение единства. Поэтому всякое посредничество между людьми в принципе является для меня естественным. Единственное условие, которое я для себя при этом ставлю, чтобы это посредничество вело к добру и осуществлялось добрыми средствами. – Даже если посредничество было бы злом для нашего государства? – Вы вынуждаете меня давать общие оценки. Вы прекрасно понимаете, что, если государство строится на насилии, я, как духовное лицо, не могу одобрять его в принципе. Конечно, я хотел бы, чтобы люди жили иначе, чем они живут. Но если бы я знал, как этого добиться! В принципе я хотел бы, чтобы те люди, которые сейчас составляют национал-социалистское государство, остались живы и все составляли бы какое-то иное единство. Мне не хотелось бы никого убивать. – По-моему, предательство страшно, но еще страшнее равнодушное и пассивное наблюдение за тем, как происходит и предательство, и убийство. – В таком случае может быть только одно участие в этом: прекращение убийства. – Сие от вас не зависит. – Не зависит. А что вы называете предательством? – Предательство – это пассивность. – Нет, пассивность – это еще не предательство. – Это страшнее предательства…» Айсман почувствовал, как здание стало сотрясаться. «Наверное, бомбят совсем рядом, – подумал он. – Или кидают очень большие бомбы… Странный разговор…» Он позвонил к дежурному. Тот вошел – иссиня-бледный, потный. Айсман спросил: – Это была официальная запись или контрольная? Дежурный тихо ответил: – Сейчас, я должен уточнить. – Бомбят близко? – У нас выбило стекла… – А в убежище вам уйти нельзя? – Нет, – ответил дежурный. – Это запрещено. Айсман хотел было продолжать прослушивание, но вернувшийся дежурный сообщил ему, что Штирлиц запись не вел. Это осуществлялось по указанию контрразведки – в целях контрольной проверки сотрудников центрального аппарата. Шелленберг сказал: – Это были тонные бомбы, не меньше. – Видимо, – согласился Штирлиц. Он сейчас испытывал острое желание выйти из кабинета и немедленно сжечь ту бумагу, которая лежала у него в папке, – рапорт Гиммлеру о переговорах «изменников СД» с Западом. «Эта хитрость Шелленберга, – думал Штирлиц, – не так проста, как кажется. Пастор, видимо, интересовал его с самого начала. Как фигура прикрытия в будущем. То, что пастор понадобился именно сейчас, – симптоматично. И без ведома Гиммлера он бы на это не пошел!» Но Штирлиц понимал, что он должен не спеша, пошучивая, обговаривать с Шелленбергом все детали предстоящей операции. – По-моему, улетают, – сказал Шелленберг, прислушиваясь. – Или нет? – Улетают, чтобы взять новый запас бомб… – Нет, эти сейчас будут развлекаться на базах. У них хватает самолетов, чтобы бомбить нас беспрерывно… Так, значит, вы считаете, что пастор, если мы возьмем его сестру с детьми как заложницу, обязательно вернется? – Обязательно. – И будет по возвращении молчать на допросе у Мюллера о том, что именно вы просили его поехать туда в поиске контактов? – Не убежден. Смотря кто его будет допрашивать. – Лучше, чтобы у вас остались магнитофонные ленты с его беседами, а он… так сказать, сыграл в ящик при бомбежке? – Подумаю. – Долго хотите думать? – Я бы просил разрешить повертеть эту идею как следует. – Сколько времени вы собираетесь «вертеть идею»? – Постараюсь к вечеру кое-что предложить. – Хорошо, – сказал Шелленберг. – Улетели все-таки… Хотите кофе? – Очень хочу, но только когда кончу дело. – Хорошо. Я рад, что вы так точно все поняли, Штирлиц. Это будет хороший урок Мюллеру. Он стал хамить. Даже рейхсфюреру. Мы сделаем его работу и утрем ему нос. Мы очень поможем рейхсфюреру. – А рейхсфюрер не знает об этом? – Нет… Скажем так – нет. Ясно? А вообще мне очень приятно работать с вами. – Мне тоже. Шелленберг проводил штандартенфюрера до двери и, пожав ему руку, сказал: – Если все будет хорошо, сможете поехать дней на пять в горы: там сейчас прекрасный отдых – снег голубой, загар коричневый… Боже, прелесть какая, а? Как же много мы забыли с вами во время войны! – Прежде всего мы забыли самих себя, – ответил Штирлиц, – как пальто в гардеробе после крепкой попойки на Пасху. – Да-да, – вздохнул Шелленберг, – как пальто в гардеробе… Стихи давно перестали писать? – И не начинал вовсе. Шелленберг погрозил ему пальцем: – Маленькая ложь рождает большое недоверие, Штирлиц. – Могу поклясться, – улыбнулся Штирлиц, – все писал, кроме стихов: у меня идиосинкразия к рифме. 18.2.1945 (13 часов 53 минуты) Уничтожив свое письмо к Гиммлеру и доложив адъютанту рейхсфюрера, что все вопросы решены у Шелленберга, Штирлиц вышел из дома на Принц-Альбрехтштрассе и медленно пошел к Шпрее. Тротуар был подметен, хотя еще ночью здесь был завал битого кирпича: бомбили теперь каждой ночью по два, а то и по три раза. |