Книга Марлен Дитрих, страница 105 – К. У. Гортнер

– И Геббельс тоже, – сказала я. – Не забывайте, он ненавидит меня еще сильнее.

– Это не шутки, Марлен. Если вас схватят, мы не вправе ничего сделать. Мы не можем рисковать исходом всей операции ради одного человека, какой бы восхитительной вы ни были.

– Так, значит, это операция.

– Она так классифицируется. Но вы только что ответили на мой вопрос.

Я курила и молча наблюдала за генералом, потом сказала:

– У меня там семья. Моя мать, сестра и дядя… Они не нацисты.

– Вы этого не знаете. Вы ничего не знаете. Вот что я думаю.

– Я все равно должна выяснить, если они… – Вдруг я замолчала, слова не шли с языка.

Живы ли еще мои родные? Или эта ужасная война убила их, как многих других? Мама говорила, что они в безопасности, честные немцы, защищенные своей верностью до тех пор, пока не поднимают головы. Но все изменилось. Рейх рушился. Я унизила Геббельса, отвергла его предложения, обратилась за американским гражданством, выразив свое презрение. Нацисты знали, чем я занималась в Италии. Они, должно быть, слышали меня сейчас, слышали, как я бросала им вызов по радио. Разве могла я надеяться, что моя семья избежала гонений? Но мне нужно было увидеть все самой. Я должна все узнать.

Паттон протянул мне револьвер:

– Я покажу, как стрелять. И когда вы научитесь, я дам вам оружие. Нужно, чтобы вы всегда имели его при себе. Если когда-нибудь, не дай бог, наступит такой момент, я хочу, чтобы вы пустили пистолет в дело. Вы сможете?

Я сжала пальцы на рукояти револьвера, теплой от ладони генерала. Мне было понятно, о чем он ведет речь. Самоубийство предпочтительнее.

– Да, – прошептала я. – Смогу.

– Хорошо. Потому что при ответе «нет» единственным местом, где вы показывали бы свои ноги, стала бы площадь Пикадилли.

Париж.

Что мне сказать о возвращении в город, который я любила, об этой алебастровой музе, в тесных мансардах которой жили самые отважные художники нашего времени? Столица была другой. Может, она и выглядела так же, лишь немного пострадавшая от лишений оккупационного времени, но ощущалась иначе. Чувствовалось напряжение. Как будто город был животным, попавшим в западню, и ожидал, когда силы Свободной Франции призовут его к ответу перед своим безжалостным трибуналом.

Начались жестокие чистки. Подозреваемые в сотрудничестве с нацистами, включая женщин, те, кого оставили под властью фашистов защищать себя самостоятельно, теперь преследовались по закону. Им обстригали волосы, а потом вели по улицам, как на демонстрации. В них летели комья грязи и камни. Нередко толпа расправлялась с ними, и на уличных фонарях болтались трупы в разодранном нижнем белье.

Шанель исчезла, ее бутик был разгромлен. Остальные сбежали – все, кто имел причины опасаться, что освободители окажутся более жестокими карателями, чем угнетатели. Однако в баре «Рица» я неожиданно встретила друга: Папа Хемингуэй напивался с приятелями-репортерами, которые примчались в город с союзными войсками, чтобы задокументировать освобождение Парижа. Папа принял участие в Дне Д вместе с Королевскими ВВС Великобритании, сражение было для него лучшим афродизиаком.

– Фриц! – прогремел он, заключая меня в свои медвежьи объятия. – Мне следовало догадаться, что из всех женщин мира ты одна явишься в эту дыру, да еще и с пистолетами за поясом.

Пистолеты, может, меня и выделяли, но женщиной я тут была не единственной. У барной стойки, рядом с табуретом Папы, сидела какая-то малышка, хмурая брюнетка. Я могла бы сказать ей, что у нее нет повода принимать такой несчастный вид, потому что я ей не соперница, по крайней мере с Хемингуэем. Однако ее отрывистый кивок, когда нас представляли друг другу: «Фриц, познакомься с Мэри Уэлш. Она пишет для „Дейли экспресс“», заставил меня передумать.

По резкости приема я сразу догадалась, что мои слова ничего не изменят: просто она мне не рада. Папа все еще числился в браке со своей второй женой Мартой Геллхорн, тоже журналисткой, но из его писем мне было известно, что их супружеству пришел конец. Мэри Уэлш, должно быть, примеривалась, с какого угла кинуться в атаку, как только он разведется. А я, видя, какие у Папы возникают проблемы, считала, что его склонность к женитьбам нездорова.

Тем не менее после пересечения Ла-Манша в шторм на немецкой подводной лодке и тряской поездки по изрытым бомбежками пригородам в Париж мне нужно было позабавиться. Взяв Папу под руку и с улыбкой глядя на Мэри, я спросила:

– А Марта? Она здесь?

– Была. – Папа ущипнул меня за подмышку, разгадав мою уловку. – Но уехала в Лондон сдавать репортаж. Она вернется. Не сможет остаться в стороне.

– Понимаю, – кивнула я, не сводя глаз с Мэри, которая сидела на своем табурете так прямо, будто ее позвоночник был сделан из меди. – Ну что ж… Приятно увидеть новые дружелюбные лица.

При упоминании о жене Папы Мэри побледнела.

– Давай, дорогая. – Я плавно придвинулась к ней, беря стул Папы. – Мне очень нужна информация.

– Информация? – нахмурилась она. – Я не могу раскрывать свои источники.

– Даже о том, где можно найти краску для волос и бритву? – спросила я, наклонясь к Мэри, но так, чтобы Папа мог все услышать. – Только что я была с генералом Паттоном на самой грязной подводной лодке, какую только можно себе представить. Я совершила ошибку, воспользовавшись там уборной, и подхватила, как бы это назвать? Маленькую проблемку с насекомыми? О, беспокоиться не о чем. По крайней мере, с этим можно справиться с помощью бритья и порошка от вшей. Только я забыла взять с собой бритву, и ко всему прочему у меня отросли волосы у корней. Видите?

Я наклонила голову, чувствуя, как Мэри отпрянула и сжалась, будто опасалась, что моя маленькая проблемка может выпрыгнуть и заразить ее.

– Я была бы так благодарна, – сказала я. – Тут разве нет какой-нибудь контрабанды?

За моей спиной Папа взревел от смеха, а потом пробасил бармену:

– Налейте выпить Марлен Дитрих. Лучшего виски в этом доме.

Взгляд Мэри Уэлш пылал.

Что ей оставалось? Она нашла для меня на черном рынке бритву и осветлитель, а я устроила сцену из процесса их использования: пошла в ванную вместе с Папой и, пока он брился и потчевал меня новостями о войне из своих источников, возвышалась над горшком. Папа требовал, чтобы я сопровождала его на вечеринки союзников, говоря, что стоит мне появиться в юбке хаки, подол которой на несколько дюймов выше положенного, и со свежеокрашенными волосами, как «происходило чудо хлебов, и откуда ни возьмись появлялись рыба, икра и алкоголь».

Мэри постепенно потеплела ко мне, как к подруге-женщине в преимущественно мужском окружении. Однажды вечером, когда мы вместе подкрашивали губы, она вдруг захихикала:

– Он сделал мне предложение. Как только избавится от этой стервы Геллхорн, мы поженимся. – Мэри посмотрела на меня в зеркале. – Она ему не подходит. Слишком амбициозна. Соперничает с ним по всякому поводу. Думает, что пишет лучше, чем он.