Книга Марлен Дитрих, страница 93 – К. У. Гортнер

То лето изменило меня. Неподалеку от нас отдыхал британский драматург Ноэл Коуард, он захотел познакомиться со мной. Его остроумие и яркая индивидуальность вкупе с исключительным талантом привели меня в восторженный трепет. Ноэл угощал нас коктейлями в отеле «Кап дю Рок». Кончилось тем, что я пела с ним под фортепиано: его проворные пальцы стучали по клавишам, а я прокуренным голосом мурлыкала сочиненные им мелодии, включая мою любимую песню «I’ll See You Again».

– Дорогая, я понятия не имел, что вы так хорошо знаете мои творения, – сказал Ноэл.

Прекрасно очерченные, выразительные глаза и торчащие уши придавали ему проказливый вид. Я его обожала. Знала, что он наверняка гомосексуалист, хотя, как и мой дядя Вилли, не хотел открыто признаваться в этом. Однако он сделал это достаточно очевидным, когда однажды наклонился ко мне и прошептал:

– Тут есть один человек, с которым вам обязательно нужно познакомиться. Сногсшибательный француз и к тому же, полагаю, ваш горячий поклонник – актер Жан Габен.

Руди, Тами и Хайдеде улеглись спать, утомленные солнцем и всякими развлечениями, Ремарк исчез, наверняка отправился на одинокую прогулку, чтобы пообщаться с тенями в своей голове.

– Габен? – выдохнула я.

Это имя я знала. Гангстерский фильм с его участием «Пепе ле Моко» был убойным хитом во Франции, его пересняли в Америке под названием «Алжир», а главную роли сыграл не кто иной, как мой друг Шарль Буайе. Суровая мужественность Габена, буйная копна темно-русых волос и острый взгляд голубых глаз привлекли внимание Голливуда. Однако актер отказался от всех предложений, остался во Франции и сотрудничал с таким выдающимся французским режиссером, как Жан Ренуар, сын художника.

– Вижу, вы тоже восхищаетесь им. – Коуард выпятил губы. – Но вы так… сильно заняты, – сказал он, хитро намекая на Ремарка. – И тем не менее вы справитесь?

– Справлюсь, – заверила я Ноэла.

Торжествующе хлопнув в ладоши, он устроил нашу встречу у себя дома, после напитков и средиземноморской трапезы, сделав свое присутствие незаметным.

Габен, может быть, тоже восхищался мной, но поначалу не подал виду. Со свернутой вручную сигаретой, свисавшей из тонкогубого рта, – он сказал, что папиросы нужно скручивать самостоятельно, и взялся научить меня, в результате чего появился какой-то кособокий комок, – с мощным носом и бочкообразной грудью под полосатой матросской рубахой, он напоминал рабочего-парижанина. Габен неотрывно смотрел на меня, сидящую со скрещенными ногами на краю бассейна, и наконец мрачным голосом произнес:

– Вы должны сниматься здесь. Вы прекрасно говорите по-французски, а американцы – они мутят такое дорогущее merde ^[68]. На ту женщину с экрана вы совсем не похожи.

Я ответила на его взгляд. Габен напоминал мне фон Штернберга, говорившего, как ужасно я выгляжу в берлинских картинах и как он сделает из меня звезду, однако этим сходство исчерпывалось. Мой режиссер был похож на вредного домашнего кота, эксцентричного и злобного, с выпущенными когтями. Габен же был львом, диким и грубоватым.

– Лучше? Или хуже? – спросила я, глядя на него из-под ресниц.

– Не играйте со мной в кокетку! – зарычал он. – Вы сами как думаете?

Я приняла это за комплимент:

– Думаю, вы правы. Я не та женщина, какой меня изображает Голливуд. Там я снимаюсь в плохих фильмах ради денег.

– А-а, – хмыкнул Габен. – Деньги. Бич мира.

Он не прикасался ко мне, пока я не собралась уходить. Было уже поздновато возвращаться к себе на виллу. Мама прислала письмо, сообщая, что они с Лизель приедут на следующей неделе. Мне нужно было приготовить для них комнаты и переселить Ремарка в отель. Одержимый своим вяло продвигающимся романом, он слишком много пил. Кроме того, я не хотела выслушивать неодобрительные комментарии от матери, когда она обнаружит моего любовника, моего ребенка, моего мужа и его пассию под одной крышей.

Я была уже около двери, когда Ноэл кашлянул из своего укрытия, а Габен сжал руками мою талию, однако не привлек меня к себе, как я рассчитывала.

– Vous êtes grande, Марлен ^[69], – сказал он, перекатывая во рту «эр» из моего имени, будто гальку.

– Вы тоже.

Я не кокетничала: он был великолепен во всем, в чем может быть великолепен мужчина, и настолько француз, что я могла представить себе вкус грязи и парижского соблазна на его загорелой коже.

– Мы увидимся еще раз? – спросила я.

Жан приблизил свои губы к моим и проурчал:

– Думаю, мы должны.

И мы это сделали. Я оправдывала свои отлучки в послеобеденную изнуряющую жару желанием совершить поездку вдоль побережья. Мы устраивали пикники, для которых я готовила сэндвичи с печеночным паштетом и копченым лососем. Жан рассказывал мне о своем детстве в деревне к северу от Парижа. Он был сыном актеров кабаре, его папаша, напившись, частенько бил Жана. Мальчиком Жан посещал лицей, но рано бросил учебу и работал до девятнадцати лет, но затем попал в шоу-бизнес, получив эпизодическую роль в кабаре «Фоли-Бержер».

– Я выступал на сцене, а потом взял и ушел в армию, – сказал Габен. – Я ненавидел «Фоли». Но после службы в армии нужны были деньги, и я вернулся обратно. Брался за любую работу, какая попадалась в мюзик-холлах и опереттах, изображал рыцаря, хотя, в отличие от вас, – он усмехнулся, – у меня нет таланта к музыке. Случайно нашел работу в кино. – Он пожал плечами. – Меня начали замечать. А дальше снялся в «Марии Шапделен», «Великой иллюзии», «Пепе ле Моко». И вуаля! Месье Никто вдруг становится кое-кем. Забавно, правда?

Это напоминало мое взросление в Берлине. Мы, вообще-то, были примерно одного возраста. Но он говорил о кино так, будто это было ниже его достоинства:

– Это ведь не настоящая работа, так ведь? – И еще его сильно беспокоила нарастающая политическая нестабильность. – Скажите матери и сестре, – говорил Жан, впиваясь в меня пальцами, – чтобы уезжали из Германии. Гитлер – чудовище.

– Вы не знаете мою мать.

Познакомиться с ней Жану не пришлось. Он вернулся в Париж за несколько дней до приезда моих родственников, так и не переспав со мной, хотя я очень старалась.

– Вы замужем. Я считаю это священным обетом, – заявил он, пожимая плечами. – Если бы вы не были…

Хоть я и уверяла его, что не придерживаюсь такого мнения в отношении брака, по крайней мере не формулирую его в таких выражениях, Габен своего решения не переменил.

После отъезда Жана я обнаружила, что думаю о нем. Он был ершистый, сомневался в ценности актерской карьеры, но мне это чувство было хорошо знакомо. Габен посоветовал мне сняться в вестерне, после того как я описала ему роль.

– Рискните, Великолепная, – сказал он, используя свое прозвище в отношении меня. – Почему нет? Завтра мир может взорваться.