Книга Светило малое для освещения ночи, страница 157 – Авигея Бархоленко

— Ты мужик и ничего не понимаешь. Слушай, что говорит баба. Дитю нужна титька. У тебя ее нет. Отдай дитя тому, у кого есть.

И толкнула меня вперед, демонстрируя во всей больничной красе.

У О.О. брови полезли на лоб.

— У кого есть? — изумился О.О. — У нее есть?

И я ощутила свою малую бабью состоятельность и выпятила то, что было.

О.О. меня проигнорировал, а прошелся взглядом по делегации.

— А у вас что же? — дрогнул он многоосмысленной бровью. Женщины переглянулись: что с мужика взять? Не понимает.

— У нас всё на своем месте, — с достоинством возразила возглавляющая делегацию тетка. — Но мы тут неродные.

О.О. с усмешкой взглянул на меня:

— А она родней мамаши?

— А ее дитя выбрало, — возвестила тетка. — У дити свое понимание. Дитя знает, что ему надобно.

У О.О. свело скулы зевотной судорогой. Он отвернулся, перебарываясь. И, будто никого перед ним больше не было, шагнул за письменный стол и придвинул к себе стопу больничных историй.

Делегация монументально застыла, врастая в пол навсегда, а я поняла, что сильно разочаровала всемогущего человека и стала в его глазах чем-то вроде опоросившейся свиньи. На его лице ясно проступила брезгливость ко мне в частности и ко всему бабью в целом, у которого четверть жизни уходит на менструации, а прочее на беременность. Мне даже стало до некоторой степени неудобно, и какой-то внутренний голос, готовый быть на подхвате, засуетился, сигнализируя во все стороны, что сейчас все исправит, и О.О., возможно, сигнал принял, потому что на его как бы равнодушном лице нашлось место ожиданию. Когда же стало ясно, что я ничего такого в натуре демонстрировать не собираюсь, а вот-вот развернусь спиной и побегу лялькать чудовищного младенца, у О.О. оскорбленно побледнели уши, хотя лицо осталось деланно бесстрастным.

Бабы устроили безмолвную перекличку, а предводительствующая тетка впилась взглядом в мое лицо, но означенные в шефских ушах нюансы ни в чем моем, видимо, не отразились, и женщины легко забыли о том, что прозрели.

Врач небрежно нажал кнопку звонка. Вошла сестра.

— Сделайте там… — поморщился громовержец и отмахнулся от мелочевки.

Воодушевленная делегация перебазировала меня из одной палаты в другую, непререкаемо отклонив мою самостоятельность, и даже, не убоявшись начальственных молний, сдвинула мою и девочкину койки вместе, чтобы создать наилучшие условия для оздоровительного процесса. В заключение инициативная тетка обратилась ко мне от имени общественности и сказала, что я, если будет такое мое желание, могу и им что ни то рассказать, а они будут слушать.

Я поняла, что в отделении меня приняли и даже позволили отличаться. Мне позволили быть собой, раз это идет на пользу обществу. Со мной стали здороваться, мне улыбались, меня спрашивали, как я спала, и спокойно ли спала девочка, наши тумбочки загружались пирожками, яблоками и банками с соком — сейчас всем миром восполнялось то, чего недополучил ребенок в нужное время. Женщины относились ко мне как к кормящей матери и всем отделением превратились в коллективную бабушку.

И однажды вечером, поглаживая жиденькие светлые волосы девочки, я ощутила ее своим ребенком, меня и ее объединила общая плотность, два наших тела расположились в одной среде, и девочка, уже задремавшая под моей рукой, вдруг открыла глаза, прочитала мое лицо и невесомыми руками обняла меня за шею.

— Ты будешь моей мамой, да?

Я прижала ее к себе. Я уже была ее мамой. Но я сказала:

— Но ведь у тебя есть мама.

— Нет. Она не мама. Мамы не бывают плохими.

— А ты не сердись на нее, и она будет хорошая.

— Я давно не сержусь, но она всё равно плохая, потому что спит с моим папой.

Я гладила девочку по спине, я ее качала, я говорила:

— Мамы и папы всегда спят вместе. Они любят друг друга, и вместе им тепло. Вместе они защищают свою семью и весь дом.

— Нет. Папа делает с ней так, как делал со мной, а она не кричит, потому что терпит.

Я гладила, гладила хрупкие позвонки, прижимала ладонью выступающие лопатки, я охраняла ее своим телом, выталкивая леденящий холод ее слов куда-то вовне и, не образуя в ответ слов правды, мурлыкала зэковский мотив.

Нас качало в одном море, море было большим и теплым, море любило и ее, и меня, но оно тоже не имело слов и, может, не имело сознания, а девочка, отдыхая в его покое, опять чего-то ждала от меня, я чувствовала это маленькое, как росток, ждущее состояние, девочка хотела общения, а не только пребывания, она хотела слова, которое строило следующий мир, где и она может принять участие.

— Не уходи… — подергала она меня. — Лучше расскажи.

— А если я молчу, ты меня не слышишь? — спросила я.

Девочка прижалась крепче.

— Слышу, — прошептала она. — Но это далеко. А когда говоришь, получается близко и для меня. И еще по-разному. Разного бывает много, правда?

— Ты хочешь, чтобы было много? — догадалась я.

Девочка кивнула моему телу.

— Тогда я опять сказку расскажу, хочешь? Мне сказками говорить легче.

— Расскажи, — подумав, согласилась девочка. — Только такую, чтобы с мамой ничего не делали, а она бы сама всех любила.

Я, в двадцатый раз переборов свое онемение, медленной ощупью сочиняю про такую маму, которая идет по улице и всех, кого видит, делает своими сыновьями и дочками — всех собак, кошек, воробьев и голубей и даже маленького заблудившегося муравья.

Девочка слушала чуть дыша.

Спросила:

— А девочки по такой улице ходят?

* * *

Я чутко ловила дыхание ребенка в придвинутой ко мне кровати и думала о враче, от которого он сейчас зависит.

О.О. маячил вдали, не желая участвовать в разборках, но я обошлась без его согласия, я представила его крупную голову на тщедушном теле, его лицо, застывшее в постоянной непроницаемой значительности. Я приблизилась еще и сделала это лицо своим, я разделила свои мускулы на те, которые свободны и которые напряжены, и стала хромать на правую ногу, и усмехнулась дитячьему вопросу переучившейся бабенки, которой зачем-то нужно знать обо мне больше, чем я знаю сам. Ее всё еще удивляет отсутствие того, что они называют сочувствием и желанием помочь. Отсутствие и желание! Не смешите меня. Бездельники не моя специальность. Бабеночке нужно привыкнуть к мысли, что то, что выглядит помощью, не более чем ритуал: я называюсь врачом — я прописываю лекарство: это обременительно, конечно, но это условие игры, в которую я согласился играть для создавания видимого общественного покоя; потому что только дураку неясно, что тихие специалисты вроде терапевтов и всяких там невропатологов служат лишь громоотводом, а которые на что-то надеются, идут в травматологию.