Онлайн книга «Ватага (сборник)»
|
Пьянство продолжалось на другой и на третий день. За этот праздник вина выпивали много. В хороший год с радости: «Белка валом валит к нам в тайгу», в плохой год с горя: «Пропивай все к лешевой матери, все одно пропадать». Вино всех равняло – и богатых, и бедных. У всех носы разбиты и одурманены головы, все орут песни, всем весело. Будущее, как бы оно плохо ни было, уходит куда-то далеко, в тайгу; мысли становятся короткими: граница им – блестящий стаканчик с огненной жижицей, пьяные бороды, горластые бабьи рты. Все застилает серый радостный туман, и сквозь него смеется тайга, смеется поле, смеются белки: «Бери живьем, эй, бери, богатей, мужик!» И мужик брал: тянулся к штофу, бросался вприсядку, махал свирепо кулаками, вопил в овечьем стойле, торкнувшись головой в навоз: «Й-эх, да как уж шла-прошла наша гуля-а-а-нка!..» Проходили эти три хмельные дня – и все снова начиналось по-старому, вновь наступала серая, унылая жизнь. Кривая баба Овдоха еще третьего дня уехала за попом в Назимово. Вместо колесной дороги туда проложена тайгой верховая тропа с крутыми подъемами и спусками, с большими топкими «калтусами», перегороженная зачастую в три обхвата валежником. Овдоха сама поехала на пегашке, а под попа взяла стоялого Федотова жеребца – поп грузный, не всякая лошадь увезет. Уж закатилось солнце, попа все нет. Народ в бани повалил. Бани – маленькие, с крохотным глазком избушечки, все, как одна, прокоптелые, словно нарочно вычерненные сажей – стояли над самым обрывом к речке. Две девахи, Настя с Варькой, выскочив окачиваться на улицу, первые увидали подъезжавшего попа и, стыдливо прикрываясь шайками, закричали проходившему с веником под мышкой человеку: – Дяденька Митрий, батя едет, поп… – Где? – А вишь, – показала Настя шайкой и, вдруг спохватившись, она суетливо прикрылась. – Что ты на меня-то пялишься!.. – У-ух!.. Па-атретики! – осклабясь, ударил себя по ляжкам Митрий и уронил веник, а девушки с хохотом юркнули в баню. Поп проехал к толстобрюхому Федоту, главному по деревне богатею. Криво что-то поп в седле сидит. – Ты, батя, не пей до праздника-то, обожди мало-мало… – говорили ему, здороваясь и глотая слюни, красные после бани мужики. Много их набралось к Федоту, накурили, наплевали, а батя сидел уж выпивши, ел со сметаной соленые грибы и рюмка за рюмкой пил водку. – А позовите-ка сюда Прова Михайловича, чегой-то с дочкой его стряслось? – Чего такое, батя? Но староста Пров уж услыхал про Анну от Овдохи. Праздник завтра, гулянка, а у Прова в глазах черно. – Езжай скорее, Пров, за дочкой… – охает жена. – Батюшка ты мой, царь небесный… Пров долго сопел носом, потом, выйдя расхлябанной чужой походкой в сенцы, захлопнул за собой дверь и громко там засморкался. А поздним вечером, надев овчинный пиджак, ехал по тайге на бурой кривой своей лошаденке. У всех печи топятся, бабы снуют взад да вперед, взад да вперед, тесто заводят, кур колют. Где-то барашек заблеял-заплакал: прощай, жизнь!.. Поросенок сумасшедшим голосом ревет. Ревел-ревел, сразу замолк, словно обрадовался, что кончилось страшное. Два петуха безголовых пролетели поперек дороги, две старухи-ведьмы гнались за ними с окровавленными двумя топориками, бежали, тяжело сопя и задыхаясь, и сквозь стиснутые гнилые зубы зло посмеивались: – А, не любишь? Это тебе, петька, не кур топтать… Два кота сидели на воротах, уткнув друг в друга лбы, повиливали лениво хвостами и лукаво выводили, словно ребята в люльке гулькали. Месяц, огромный, будто намасленный блинище, одним глазом выглядывал из-за тайги: а ну-ка поглядим, как бабы стряпают. Дымок вился из труб, вкусно попахивало жареным, псы ловили на лету подачку или, болезненно взвизгнув, кубарем летели от пинка. Девка песню завела, бежит с ведром к речке да поет. – Ты сдурела? – стыдит встречный дед. Хохочет: – А чего? Думаешь, грех? – Нет, спасенье… Старики у часовни сидят, хоть не холодно, а в валенках: удобней. Трубки сосут, согнулись вдвое, врут друг другу штуки, разные случаи рассказывают: «А эвона, в тайге-то, иду я, этта, иду…» – «Чего в тайге, со мной, ребяты, у мельницы случилась оказия». Врут да врут. Завтра праздник, можно и поврать. Завтра вино будет, знай гуляй! Дымокуры возле них курятся. Митька, парнишка-сопляк, то гнилушек, то назьму охапочку, то травы подбросит: зелеными клубами дым пластает и гонит комаров. – Попа-то караулят ли? – Укараулишь его, черта! А батюшка, человек ядреный, в годках, лицо крупное, с запойным отеком, желтое, на приплюснутом носу румянец. Он действительно слова не сдержал: «Обрей мне полбашки, как каторжнику, ежели до праздника упьюсь», – а сам еле сидит за столом, бахвалится: – Мужичье!.. – Но мужиков в избе не было, одна бабка Агафья, теща лавочника Федота. – Вы чего понимаете, а?.. Вы как обо мне, чалдоны[3], понимаете? Как ваша мление будет, а?! – А так, что ты долгогривый, и больше ничего… Забулдыга… – брюзжит рассерженная бабка. – Н-да-а… Нд-а-а… – теребит поп красную с проседью бороду, икает и примиряюще говорит: – А ты лучше, девка, дай-ка еще груздочков-то… Поп щурит глаза, всматривается в согбенную фигуру бабки и, прищелкнув игриво пальцами, говорит: – Слушай-ка, молодуха… Стоит старуха у печи со сковородником, печет к празднику блины. – Я, девка, жениться думаю. А?.. Что мне, ведь я холостой. – Пес ты, а не поп… Священник озирается, – нет ли постороннего, – зевает широкой пастью, крестит левою рукою рот, рявкает и, подмигнув, шипит: – Слышь-ка, эй, молодуха… Ты куда меня положишь?.. А?.. Хихикает и шепчет: – Ты приведи-ка мне бабенку, а? Федот пришел. Старуха ожила. – Гляди, чего говорит! – закричала зятю. – Грива этакая. – А чего говорю?! – ворчит поп. – Дай-ка водки! – Нету, батя… Завтра… Слушай-ка, чего сейчас сказывал караульщик… Грит, чудится… – Давай вина. – Нету, батя, все. Поп вскочил и, держась за стол, двинулся к Федоту. – Я тебе покажу – нету! Давай!.. А у завалинки поселенец старичишка Беспамятный стоит пред мужиками, отказывается идти караулить ворота в назимовской поскотине. – Вот тебе Христос, вот… Сижу это я, робяты, в шалаше, чую – ко сну клонит, борюсь-борюсь – нет, а время кабыть раннее. Сбороло, братцы, меня: как сидел на дерюге, так и заснул. Вдруг слышу – бубенцы, бубенцы, лошади топочут, ямщик гикает. Вот тебе Христос, вот… Ну, думаю, по дороге кто-нибудь с приисков катит. Не иначе. «Отворяй, старый черт!» – ревут. Я вскочил без ума, подбежал к воротам. Никого. Тут у меня и волос торчком пошел… Вот тебе Христос, вот… Да так до трех разов… Я и побег без оглядки… Сроду теперича не пойду, подохнуть – не пойду. |