Онлайн книга «Ватага (сборник)»
|
– А батя-то не придет? – спрашивают бабы. – Даже невозможно. Он ночью-то, робяты, встал, да бражки сладкой с четверть и ополовинил. Бабы улыбаются. К часовне молодяжник с ружьями подходит. Бабы прихорашиваются, поджимают поприветливей губы и наполняют праздничным смехом глаза. Устин вдруг из звонаря главным человеком сделался. – Тимоха, наяривай вовся! – командует он. – Ну, бабы, да и вы, мужички, которые попоштеннее, айда, благословясь. Тимоха, в розовой рубахе парень, весело идет к звоннице и, широко улыбаясь, хитро подмигивает девкам и начинает радостный трезвон. Из часовенки, мерно выступая, выходит с образом Божьей Матери Федот. За ним, по две в ряд, зардевшиеся и сразу похорошевшие, молодые бабы. Каждая пара несла икону, убранную крестиками, ленточками и бумажными цветами. Когда вынесли крест и фонарь, вышел, держа в руке курящееся кадило, Устин, усердный Господу. Народ с иконами стоял по обе стороны крыльца, Федот с Казанской на ступеньки забрался, держа на животе образ. Устин в новой своей рубахе, обливаясь каплями пота, струившегося с морщинистого лба и лысины, низко по три раза кланяясь, покадил сначала Федоту, потом каждой иконе по очереди и махнул свободной рукой в сторону свирепо названивавшего, все еще улыбавшегося придурковатого Тимохи. Но тот, привстав на цыпочки и яростно перебирая колоколами, не догадывался, что надо кончать: служба начинается. – Шабаш! – крикнул Устин, сердито покадив в сторону расходившегося звонаря. Потом одернул рубаху, крякнул, переложил кадило в левую руку, поправил усы и бороду и бараньим голоском благоговейно начал: – Благословен Бог наш, робяты, навсегда и вныне и присно и во веки веков! Сказав это, Устин усердно закрестился, а народ пропел: «Аминь». Тимоха волчком подкатился к иконам, – ждать некогда, – бухнул каждой в землю, торопливо приложился, чуть образ у Федота не вышиб, тот сказал ему: «Легше!» – и, протолкавшись сквозь толпу, опять встал под колокола. Устин, воодушевившись, вновь замахал кадилом и запел: – Радуйся, Никола и великий чудотво-о-рец! Многоголосая толпа подхватила. – Наддай! – весело крикнул Устин, подав знак Тимохе. – Айда, благословясь, робяты… Трогай… Толпа всколыхнулась и запела под заливчатый, плясовой Тимохин трезвон. Но вдруг, заглушая все, загромыхали выстрелы. Ребятенки, взвизгивая и хохоча, били в ладоши, кувыркались перед поспешно заряжавшими шомпольные ружья парнями. – Пли! – неистово кричал, задыхаясь от радости, парнишка Митька. Парни палили залпами и в одиночку. – А ну, громчей! – надсаживался Митька. Все, предводимые Устином, двинулись вперед, медленно переступая и вздымая по дороге пыль. Всполошенные на веревках псы одурело выли, пела толпа, трещали всю дорогу выстрелы, а вдогонку летел веселый медный хохот. Устин чинно шел впереди, окруженный беспоясыми, чумазыми, поддергивавшими штаны босыми мальчишенками, время от времени взмахивая кадилом, и заливался высоким голосом. Митька раза три забегал вперед Устина и, повернувшись к нему лицом, пятился задом и нараспев слезливо просил: – Дедушка Устин, покади-и-и мне… А деда, покади-и-и… Но тот, весь ушедший в небеса, отстранял парнишку рукой и выводил: – «Ну, взбранный воевода победительный…» Митька вновь неотступно вяньгал: – Покади-и-и… – Пшел! – шипит Устин. – Вот я те покадю!.. – И, догоняя бабьи голоса, подхватывает: «Тираби, твои, богородицы…» Вся деревня шла за крестным ходом в поле. Столетний Назар далеко отстал. Он с горы-то шибко побежал, девки шутили: «Куда ты, дедушка, успеешь…» Да и теперь, кажется, переставляет ноги быстро, локтями стучит старательно, а – удивительное дело – отстает. И у деда слезы на глазах, лицо все в кулачок сморщилось. – Отстал, спасибо… – шамкает столетний и плачет, утираясь подолом рубахи. Сел на луговину, уставился мутными глазами на высоко поднявшееся солнышко. – Праздничек Христов, помилуй нас. Крестный ход остановился под тремя заповедными лиственницами, у большого, еще прадедами врытого на самых полосах, креста. Толпа стояла под лучами солнца. Было жарко, и всем хотелось попить холодненького и поесть. А Устин все новое и новое заводит. Бабы устало повизгивали, мужики подхватывали сипло и неумело. Красноголовый, весь в веснушках дядя Обабок, чтобы заглушить куму Маланью, рядом с ним ревевшую диким голосом, оттопыривал трубкою губы, выкатывал большие глаза и, подшибаясь каждый раз рукой, пускал местами такую оглушительную, не в тон, завойку, что ребятенки испуганно оглядывались на него и изумленно разевали рты, а мужики смеялись: – Эк тебя проняло! А ты за Устином трафь… Чередом выводи, а не зря… Устин без передыха пел, перебирая разные молитвы. Слова молитв были чужие, непонятные для молящихся, они сухим песком ударяли в уши и отскакивали как горох от стены, не трогая сердца. И только сознание, что сами поют и сами служат, окрыляло души, и у некоторых глаза были наполнены слезами. Иногда Устин долго мямлил, не зная, как произнести возглас, крякал, махал усиленно кадилом, громко приговаривая: – Вот, ну… Паки… паки… Но ничего не выходило. Пользуясь такой заминкой, лавочник Федот повернулся к Устину и произнес многолетие, после которого красноголовый Обабок, нимало не жалея горла, так сильно хватил врозь, что все сбились и засмеялись, даже строгий Устин улыбнулся. Красноголовый сконфузился, отер мокрое лицо, протискался в самый зад и молча стал на краю, задумчиво обхватив живот. Наконец Устину подсказали: – Станови народ на колени… Давай свою хрестьянскую… Тогда Устин передернул плечами, задрал вверх бороду и громко прокричал, подражая священнику: – Вот… ну… Айда на коле-е-ени!.. Толпа, словно дождавшись великой радости, многогрудно вздохнула, опустилась на колени и дружно приготовилась слушать свою «хрестьянскую». Устин, весь преображенный и напитанный воодушевлением, четким и трогающим голосом, то повышая, то понижая ноты, начал: – Господи ты наш батюшка, воистинный Христос… Все еще раз вздохнули, закрестились, забухали головами в землю, с надеждой поглядывая то на безоблачное, ласковое такое небо, то на седенького, в розовой новой рубахе, лысого Устина. А тот, все больше и больше воодушевляясь, продолжал: |