Книга С Ермаком на Сибирь (сборник), страница 50 – Петр Краснов

И волшебная темная ночь у подножия Божьего трона заколдовала ее.

Иван Павлович шел на соединение с Аничковым «лавой». Этот чисто восточный способ передвижения заключался в том, что шли, не останавливаясь, шагом, рысью и наметом до тех пор, пока хватало сил у лошадей. Потом отыскивали в степи табун, отбирали в нем лучших лошадей, переседлывали, своих, усталых, пускали в табун, а на свежих гнали дальше.

Переседлавши в предрассветном сумраке, Иван Павлович за ночь сделал восемьдесят верст, спустился в пустыню и около восьми часов в ярком блеске солнца и песков увидал глинобитные стены и низкие длинные постройки с плоскими соломенными, облепленными землей крышами маленького полуразрушенного кишлака у станции Менде-Кара, где, по его расчету, должен был ожидать Аничков.

И действительно, под навесами стояли оседланные лошади, а между ними крепким дневным сном спали казаки. Ружья лежали подле них.

Маленький приземистый казак с винтовкой на плече вытянулся перед Иваном Павловичем.

– Хорунжий Аничков здесь? – спросил у него Иван Павлович.

– У хате, – коротко ответил казак.

– Давно приехали?

– Да часа два как тут, ваше благородие.

– Ну, ребята, – сказал Иван Павлович уже слезшим казакам, – живо чаю, вари себе плов, отдохни мало-мало, после полудня и дальше.

– Понимаем, ваше благородие.

Не прошло и получаса, как на дворе горели костры из саксаула, в нанизанных на прутья котелках кипела вода и варился рис под наблюдением «очередных», лошади жевали сено, а казаки, разметавшись в самых невероятных позах, храпели на все лады «в солкынчике» ^[57] длинного пустого навеса.

Аничков сидел в хате на соломенной циновке подле низкого, в пол-аршина, квадратного желтого полированного стола, на котором были дунганские лепешки из полусырого теста, круглые низкие фарфоровые чашки без ручек и без блюдечек и два котелка: один – с кипятком, другой – с заваренным чаем.

Против Аничкова, поджав ноги, сидел худой желтый дунганин в грязно-серой длинной рубахе, маленькими косыми глазками поблескивал на офицера и отвечал короткими гортанными звуками. Говорили по-киргизски.

– Ну вот и ты, слава Богу, – сказал Аничков, вставая навстречу Ивану Павловичу.

– Ну как? Что разведали?

– Дело дрянь. Вот, видишь ли, – Аничков достал из полевой сумки испещренную густыми и черными горизонталями карту и разложил ее на столе.

Иван Павлович подсел к столу. Дунганин дул на чашку с чаем, с суеверным страхом косился на карту, но все посматривал на нее и прислушивался к тому, что говорили между собою по-русски офицеры.

– Вот, видишь ли… Дунгане и переселенцы в Зайцевском уверяют, что Зариф уже в Пржевальске или его окрестностях. Если нам идти, как приказано, на Каркару и через почтовый перевал на Пржевальск, все будет кончено. Пехоте… а какая там пехота и сколько – сам знаешь… Местная команда… Разве она за ним угонится! Значит, и Иссык-Кульский монастырь, и Сазановка в его власти. И мы… опять в дураках.

Аничков поднял свое худощавое лицо без бороды и усов, темное от загара, и остро-карими глазами посмотрел на Ивана Павловича.

– Так как же? Другого пути нет.

– Да, нет. А поэтому мало-мало надо считать двести верст.

– Да хоть и лавой идти – меньше двух суток не обернешься.

– А устанут люди как! А ведь настигли – и прямо бой. Зариф-то в Пржевальске лошадей сменит, а мы где!.. У Зарифа глаза везде – ему про нас скажут, а нам никогда.

Иван Павлович поник головой. Выходило, опять впустую. Опять в свиной след попадут, опять победа Зарифа и срам для сибирских казаков.

– Эх, нехорошо, – с досадой проговорил Иван Павлович.

– Что говорить… Плохо. Но смотри, что я надумал. Вот урочище Менде-Кара, где мы, а вот Пржевальск, где Зариф. Ведь сорок верст всего! Каких-нибудь двадцать дюймов по карте, – растопыривая по плану темные пальцы, сказал Аничков.

– Но горы?

– Видишь, ущелье отсюда и ущелье оттуда, а между – ледник. Почти сходятся. Я спрашивал дунгана, говорит, что киргизы летом здесь скот перегоняют в Пржевальск. Я послал за проводником. Как ни труден путь – за двенадцать часов сделаем его, а главное, насядем на Зарифа оттуда, откуда он нас никак не ждет.

– Ну что же, – раздумчиво сказал Иван Павлович, – попробуем.

– Да не попробуем, а сделаем. Если Зариф сегодня у Пржевальска, он сразу не нападет – побоится. Нападет завтра. А завтра мы его окружим. Проводник – мой тамыр ^[58] – человек надежный… Согласен.

– Ладно. А пока поспим. Я всю ночь в седле.

– Да и я тоже, – зевая, сказал Аничков.

Они допили чай, завернулись в бурки и улеглись на земляном полу в тенистой прохладе сумрачной дунганской фанзы.

Дунганин, тихо ступая босыми ногами между спящих, прибрал посуду и вышел за дверь дома. И в доме, и на дворе была томительная предполуденная тишина. Под навесом лошади лениво обмахивались хвостами и уже перестали жевать. Жара томила.

Солнце с безоблачного темно-синего неба лило жгучие лучи на желтый песок пустыни, на черные камни скал, на серую колючую траву, жесткими пучками торчавшую кое-где между камней, и на редкие, сухие, безобразные, точно серые змеи, ползущие по камням, мертвые стволы саксаула. Недвижный воздух был пропитан зноем. Большой орел застыл в небе, распластав в небесной синеве громадные крылья, черные с белым, и неподвижность пустыни нарушали только ящерицы с задранными кверху хвостами, озабоченно перебегавшие по раскаленному, как печь, песку.

Дунганин оглянулся на дневального казака – но и тот, казалось, стоя спал.

Дунганин сделал два шага и вышел за ворота. Здесь зной казался еще сильнее. Далекие горы резко блестели в безоблачном небе белыми пятнами ледников, казавшихся маленькими пушинками, насевшими на лиловых навесах и пиках вершин.

Дунганин быстрой и легкой походкой пошел по раскаленному желтому песку. И долго было видно, как мелькали его коричневые икры по поднимавшейся к горам пустыне и то поднималась, то опускалась черная голова.

В одиннадцать часов приехал проводник. Это был немолодой, рослый, могучего сложения киргиз. Он приехал на маленькой тощей рыжей лошади, и казалось, что он раздавит ее своим большим тяжелым телом, одетым в теплый ватный халат, белый с темно-лиловыми полосами, и в шапку лилового бархата с опушкой из лисьего меха.

Открытая грудь, поросшая густыми волосами, была черна и серебрилась мелкими каплями пота, как роса, сверкавшими на мехе его волос. Черные прямые жесткие усы и маленькая бородка были на его темно-бронзовом лице.