Онлайн книга «Феникс»
|
– Сволочь! С усиками продолжал улыбаться. Как-то грустно, философски улыбаться: дескать, говори, что хочешь, а судьба наша такая, никуда не денешься. Надо жить. Улыбка еще больше взъярила лейтенанта. С большим трудом он сдержал себя. Только процедил: – На мне заработать решил? Это не смутило круглолицего. Он будто сверху смотрел на обреченного человека и даже сожалел о его наивности. – Больше пока не на ком… – Шкура… И вдруг лейтенант успокоился. Отрезвел. Произнес твердо: – Меня не расстреляют… И нашивки останутся… И не расстреляют… Убежденность была фанатической, как всплески экстаза. Не от веры шла. От упрямства, что ли. От безумного желания выстоять и достичь цели. – Дай бог… – равнодушно кивнул сосед, – дай бог. Так он узнал, что его поставили на кон. Поставил круглолицый. Игра началась. Играл круглолицый, играли немцы. Так он считал. Предполагал так. И не ошибся. Только сроки мысленно сократил. Надеялся на близкий финал, а игра затянулась. Надолго. Во всяком случае, в этом лагере только заметил играющих, лишь первая карта была взята из колоды. А сколько впереди! Иногда круглолицый выигрывал, иногда терпел поражение. Неудачи его печалили, но не сокрушали. Он знал, что у него в колоде козырь и рано или поздно победа за ним. Просто он хотел сорвать крупный банк и не торопился. Издали он поглядывал на лейтенанта, щурил свои раскосые глаза и что-то обдумывал. Когда тот ослабевал или казался больным, круглолицый начинал беспокоиться и шел на помощь. Дважды под этим навесом он делился с лейтенантом хлебом – кажется, последним, – доставал ему вторую порцию баланды, советовал, как уберечься от холода. Лейтенант терялся в догадках: кто этот с усиками – друг или враг? Казалось, что забота его была искренней, старания неутомимы, а жалость в глазах – почти материнская. Возможно, первый поступок, причиной которого могли быть минутная слабость или страх, осознан, и круглолицый пытается искупить вину. Хотелось верить в лучшее. И лейтенант отвечал на заботу о себе вниманием и даже искренностью. Пытался объяснить то, что для круглолицего представлялось загадочным. После очередной раздачи баланды круглолицый хлопал себя по пустому животу и говорил: – Странные эти немцы… Жадюги какие-то! Морят нас голодом. Неужели в Германии нет хлеба? Или брюквы? Лейтенант задумчиво отвечал: – Хлеб у них есть… Брюква тоже… – Так в чем же дело? Пусть дадут. – Не подошло время. – Ха! Может, время подойдет, когда я сдохну. – Не сдохнешь… – Лейтенант поглядел на собеседника оценивающе, будто определял, действительно ли он выдюжит: – Ты не сдохнешь… Кое-кто, конечно, отдаст концы. Многие лягут тут… В узких прорезях глаз мелькнуло любопытство: – Почему я?.. Я почему не умру? – Ты ничего еще не сделал немцам. – Э-э, не говори загадками… – Разве не понятно? – Нет. – Подумай сам… Круглолицый не хотел думать. Ему не надо было думать, для того он и вел разговор с лейтенантом, чтобы узнавать не свои, а чужие мысли. – Хитрый ты человек, лейтенант. Ой, хитрый. – Вставал и уходил. Уходил на час или полчаса: бродил вокруг навеса, знакомился с людьми, выменивал что-нибудь или выпрашивал. Иногда добирался до часовых и пытался с ними завести разговор. Но успеха эта попытка обычно не имела. Он возвращался к лейтенанту и жаловался: – Плохо, брат, не знаю я ни слова по-немецки. – Зачем тебе немецкий язык? – Как зачем?! Переводчик – первый человек в лагере. Сыт-то уж всегда будешь. – Ты и так не голоден. Он довольно улыбался – признание его способностей добытчика всегда радовало. Но через мгновенье уже терял добродушный облик и на лице появлялась озабоченность. – Научил бы ты меня немецкому языку, что ли. – Я не знаю… – Врешь… Ты все врешь, брат. – Ведь я же не соврал, что ты сыт… Почти сыт… – Это правда, – снова раздвигал мясистые губы в улыбке. – Сегодня я три порции выменял на табак… А остальное врешь. – И даже то, что ты будешь жить? Это воспламенило тревогу. Круглолицый испуганно смотрел на лейтенанта: как бы тот не передумал и не изрек иную истину, более печальную. – А ну тебя… Дождь лил. Переставал. Снова лил. В просветах туч, когда он стихал и ветер работал где-то в высоте, проглядывало скупое позднеосеннее солнце. Торопливо сушило тропки вокруг навеса, каменило бугорки, и на затеплевшие спины их выползали люди. Грелись в шинелях, а кто снимал их, сгонял прель, что накопилась на гимнастерках. На шестой день с утра засветило вольное солнце, ничем не притуманенное, и небо, белесо-голубое, вставало над лагерем. Захотелось жить, дышать, радоваться солнцу, небу, ветру. Но тоска захлестнула душу. Тоска по родному. Кто-то запел песню. Не русскую, но тягучую и бередящую сердце. Круглолицый подошел к лейтенанту, лег рядом на теплый бугорок и сказал: – Рябой плачет… Лейтенант поднялся на локти, поискал глазами рябого. Нашел. Тот сидел у столба, подпиравшего навес, на самом солнце, и утирал ребром ладони слезы. Старательно. Вот так он подбирал крохи с доски, на которой резал хлеб. Пел казах. Пел где-то за навесом. Невидимый. О степи пел широко, раздольно. И не грустно. А тоска наваливалась, слушать было невмоготу, горло стискивали спазмы. Круглолицый поморщился: – Нашел время петь… Глупый человек… – Пусть поет, – придержал лейтенант поднимавшегося с земли соседа. – Не мешай ему… Позже, когда песня смолкла и вообще все смолкло – обессиленные люди дремали на солнце, – круглолицый поднялся и пошел искать казаха. Побродил с полчаса по лагерю. Вернулся с усмешкой на губах. Растормошил впавшего в забытье лейтенанта. – Я так и думал. – Что? – не догадался лейтенант. – Он слепой… – Кто? – Певец этот. Фугас сжег глаза. Туман перед ним. Но скоро и тумана не будет… Лейтенант прикусил губы. Отвернулся. Он попытался скрыть боль. Снова, как и от песни, спазмы сжимали горло. – Только петь и осталось. – Круглолицый покачал головой, давая этим понять, что судьба казаха решена. – Конвоиры пристрелят его на дороге… – Замолчи! Смолк покорно и занял свое место на склоне бугорка, ближе к солнцу. Зажмурился, наслаждаясь теплом. Он уже засыпал, когда лейтенант тихо произнес: |