Книга Казаки на персидском фронте (1915–1918), страница 42 – Алексей Емельянов

В складах все в порядке; много перевязочного материала, дезинфекционных средств.

Наученные горьким опытом Багдадского похода, мы теперь все с запасами.

Приехал Робакидзе. Верхом. Он – уполномоченный Союза городов. Скромный мечтательный поэт. Увлекается голубым небом и нежными красками Персии. Баратову посвятил восторженный сонет – «Мой меч». Жалуется:

– Нет денег. Послал в Тифлис несколько телеграмм, ответа нет. Нужно платить поставщикам, служащим жалованье, а в кассе несколько туманов.

Я ему сочувствую, поэту, сочувствую всей душой, ибо я тоже в таком же положении. Перебрал взаймы уже в нескольких полках, у начальника дивизии… Платежи подступают к горлу. Послал телеграмму в Комитет: если срочно не пришлют денег, закрываю госпиталя, питательные пункты. На всякий случай застраховался обещанием командира корпуса. Спасибо ему – не раз уже выручал. Любит солдата, а нас ценит. Приказал корпусному казначею выдать заимообразно, да и все. Оно хоть и незаконно, да всю жизнь в законы не вгонишь. Зато в течение двух лет войны в работе наших учреждений в Персии ни разу не было перебоя.

Сниткин, как всегда, помог и Согору. У Павла Михайловича всегда есть про черный день.

Пользуемся тем, что собрались вместе, чтобы обсудить некоторые вопросы общего для всех организаций значения. Ведь у нас работа по взаимному соглашению распределена так: у Земского союза большой размах, широкая сеть учреждений. В его ведении больные. Их обслуживают много разнообразных учреждений. Сеть питательных пунктов. Автомобильный и конный транспорт.

У Красного Креста – главным образом хирургические госпиталя.

Союз городов принял на себя функции санитарно-гигиенические: оздоровление воды и почвы путем бактериологического исследования и постройки колодцев, дезинфекцию мест скопления войск, белья и одежды, организацию массовых прививок.

* * *

Мы в большом городе. Боевых операций нет. Почистились. Привели все в порядок. А что было в Керманшахе, Керинде и Серпуле весной? Я вспоминаю пионеров Согора – Боголюбова, первого уполномоченного, доктора Либмана. Вспоминаю страду отхода от Ханекена и общую с ними работу. Робакидзе жалеет, что его тогда не было.

– Да что вы все ходите туда-сюда, Николай Евменьевич, – обращается Сниткин к своему помощнику Кулику, – возьмите гитару, да пойдемте в столовую.

В соседней с нами комнате щелкают счеты, вороха бумаг… Какая-то отчетная горячка. Кулик суетится и говорит с малороссийским акцентом:

– Да расписки на фураж за весь период есть, а итоги не сходятся.

– Сойдутся, раз есть, – коротко режет Павел Михайлович.

– А как быть, Павел Михайлович? – не унимается Кулик, – некоторые расписки написаны простым карандашом. Надо же по инструкции писать чернилами; в крайнем случае, химическим карандашом.

Павел Михайлович устанавливает, что документы относятся к одному из недавних боев… Я не выдерживаю.

– Послал бы я этих инструкторов на позиции… с чернилами. Какой там химический карандаш. Есть, слава Богу, а нет, не взыщите за простой. Хорошо иногда, если у кого огрызок найдется, так рвем, бывало, край старой газеты, да на ней и пишем счета. С тыла, из городов – ни шпинта. Денег нет, бумаги нет, ответов на телеграммы тоже нет. А то или вещи пропадут, или этот самый карандаш как раз и не найдешь в вещах.

Я вздохнул. Павел Михайлович улыбался. Посмотрел на Кулика и сказал:

– Слышите?

Затем встал.

– Господа, пойдемте чай пить.

В столовой у самовара сидела Катерина Ивановна, два нижегородца, кто-то из краснокрестовских. Вспоминали Петербург, театры. Говорили о балете. Хозяйка была немножко балерина; очень молода, грациозна и уже на сцене подавала надежды. Но… брак и война. Вспоминали Павлову, Карсавину, Преображенскую.

– Слыхали, Р. Владимира на шею получил, – сказал Сниткин, – из Тифлиса много пришло утверждений, или как их там… представлений. Надо бы проехать в штаб, узнать, да, кстати, и новости.

Пополнения начали прибывать. В спешном порядке нужно было приступить к открытию питательных пунктов на линии Энзели – Казвин. Эта линия была тылом и, конечно, ее оборудование надлежало сделать силами и средствами Энзелийского района. Баратов просил и настаивал, чтобы это сделал я, а главное, срочно.

Разговор происходил в Аве. Я выехал сначала на фронт; навестил отряд Корчагиной, выяснил нужды разных учреждений и уже через сутки спокойно ехал в Казвин, чтобы приступить к оборудованию этой линии.

У Маньяна мы брали воду. Здесь фельдшерский пункт Красного Креста. Я не выходил из автомобиля. Ко мне подошла сестра милосердия и просила довезти ее до Казвина. Я ехал один и предложил ей место рядом с собой. Молодая девушка лет девятнадцати – двадцати, цветущая, краснощекая, улыбалась и благодарила. Она была прелестна, хорошо сложена; ей к лицу было скромное серое платье. Золотистые волосы, голубые, голубиные глаза. Она недавно приехала. Фамилия ее Лейтланд. Она здесь с матерью – тоже сестрой милосердия. Девушка говорила:

– Когда война, женщины не должны сидеть в тылу, должны быть на фронте, облегчать страдания близких. А близкие все, все русские.

У нее был красивый, несколько певучий голос и говорила она твердо, убежденно и свое. Это, вероятно, она решила ехать на фронт, да еще в Персию, а мать, боясь разлуки, потянулась за ней. Я уверен, что это так. Девушка была образованной и интересной, и в оживленной беседе мы, не заметив обычно скучного пути, вечером были в Казвине. Я довез ее до Красного Креста и простился, чтобы больше никогда не увидеть.

В Казвине нужно было задержаться на два дня. Работы было много. Я забыл про сестру.

Пришел Белянчиков, видимо, расстроенный.

– Вы знаете, сестра Лейтланд умерла.

Я сразу не сообразил.

– Какая сестра?

Иван Савельевич посмотрел на меня с укором:

– Да та молодая, красивая, что мы из Маньяна привезли сюда.

Я стоял и смотрел на Белянчикова. Мы жили в царстве смерти и часто видели ее кругом. Вырывала она иногда и из нашей немногочисленной среды. Мы огрубели и привыкли видеть смерть. Но так разителен был контраст: Лейтланд – эта молодая, золотистая девушка, и смерть. Я попросил рассказать.

– Уехала на грузовике с оказией в Энзели. Мать была там. Уже в Юзбаш-чае почувствовала себя плохо. Боли и рези в желудке. Хотели оставить в Юзбаш-чае, но здесь только фельдшерица, врачей нет и, конечно, уход плохой. Повезли дальше, в Менджиль, в госпиталь. Не довезли, умерла по дороге…

Похоронили в Менджиле. Впрочем, какие уж тут похороны.

Позже один из офицеров корпуса посвятил умершей наивные, но искренние слова:

Автор вспоминал ее в госпитале, среди раненых, молодую, прекрасную: