Книга Путешествие дилетантки, страница 45 – Ирина Карпинос

– И что мы будем делать в этом Лас-Вегасе? Играть в казино, спустившись с Большой Медведицы?

– Не захочешь, не будешь играть. Нас встретит мой друг, он большой специалист по Лас-Вегасу, к тому же, психиатр.

– Ты думаешь, Мышкин, после Красной Канавы и Гранд-Каньона мне может понадобиться психиатр?

– Но ты же спустилась с Большой Медведицы. А у нас тут, на Земле, действуют законы гравитации. В состоянии невесомости ты можешь не вписаться в водоворот событий и спровоцированных Красной Канавой эмоций.

После захода солнца в Лас-Вегасе температура воздуха не желала опускаться ниже 45 градусов. Поэтому прогулки по огнедышащим улицам были практически исключены. Только в полночь траблмейкер и психиатр вытащили Сашу из очередного казино, предварительно намочив ее панаму с надписью «Grand Canyon» в ложноклассическом фонтане. Анчарова утратила волю к сопротивлению и согласилась, что уличное шоу фонтанов достойно того, чтобы на него посмотреть. До этого она уже насмотрелась на внутренности разных казино. В пасти одного из них была сконструирована дотошная копия Венеции. Под куполом казино плыли белые облака, прикрепленные к венецианским небесам, а у ног туристов плескалась мини-лагуна. На глянцевой водной глади покачивались гондолы с гондольерами и предлагали прогулку по каналу за умеренную плату.

– Нет предела китчевому совершенству! – ядовито заметила гастролерка, неоднократно катавшаяся на настоящей венецианской гондоле.

– Тебе не нравится Венеция? – обиделся психиатр из Лас-Вегаса. – Тогда пошли в Париж!

В «Париже» было еще гламурней. Абсолютно косая «Эйфелева башня» не внушала никакого доверия. Пришлось выпить на троих французского коньяку, чтобы дойти до кондиции башни.

– Ну и как тебе Лас-Вегас? – спросил Сашу поздней ночью психиатр, приютивший трубадурку и ее траблмейкера.

– Твой Лас-Вегас – яркая иллюстрация повсеместного торжества постмодернизма. Великая европейская культура пошло используется и извращается в этих разукрашенных казино, как цитата, лишенная своего сакрального смысла.

– Что-то ты слишком мудрено говоришь. Не выспалась, что ли?

– Почему же, выспалась, в Красной Канаве. Но дело не в этом. Я была на другой планете – в Южной Юте и Аризоне. Мышкин подарил мне эту красотищу и сказал, что трубадурский красный плащ лучше всего смотрится на Марсе или на Луне. Но я предпочла (по одной киношной ассоциации) Большую Медведицу.

– Я все-таки не очень секу, что ты называешь таким стремным словом «постмодернизм».

– Не сечешь? Тогда послушай стишок, пародирующий нынешнее буйство посткультуры. Я его читаю на концертах. Для тех, кто понимает.

На следующий день тойота покинула Лас-Вегас и двинулась по направлению к Сан-Диего. Мышкин серьезно подготовился ко второму пришествию трубадурки в Калифорнию.

– В Сан-Диего мои друзья ждут нас на яхте. Мы выйдем на ней в Тихий океан, а потом вернемся, чтобы допраздновать мой день рождения в таком мексиканском пабе, каких ты никогда не видела.

Саша сквозь сон услышала эту благую весть и, не открывая глаз, кивнула Мышкину. Тойота стала для нее почти что родным домом, и Анчарова могла в ней спать, есть-пить и сочинять в свое удовольствие. Она даже приспособилась барабанить ступнями по лобовому стеклу под звуки джаза, как урожденная американка. Постепенно у трубадурки и ее траблмейкера наладился тот самый душевный контакт, который не нуждается в лишних словах. Больше всего Сашу поражало, что Мышкин готов подарить ей весь мир, не имея на это средств. И главное, самые фантастические его замыслы стали чудесным образом воплощаться, вопреки бездарным теориям материалистов и капиталистов. Ни в каких других обстоятельствах эти два человека не смогли бы стать близкими друзьями, настолько они были несовместны. Но на Большой Медведице действуют иные законы притяжения и отталкивания. А Анчарова, к тому же, была существом чувствительным, тревожным и взбалмошным, вскормленным чудовищными дозами великой русской литературы. Женщины Достоевского бурлили в ее душе, и гремучая смесь Сонечки Мармеладовой и Настасьи Филипповны взрывала подкорку, оставляя от нее одни ошметки. Почему-то к Достоевскому примешивался не любивший его Набоков, и тойота траблмейкера напоминала трубадурке автомобиль, на котором американские пути-дороги пересекали герои самого страстного набоковского романа. Хотя, понятное дело, ни у Анчаровой не было ничего общего с Лолитой, ни у Мышкина – с Гумбертом Гумбертом. Впрочем, как и у Достоевского с Набоковым. И тем не менее…

Все это были полусны, переходящие в полуявь. Саше снился отбывший в далекую экспедицию Трубецкой. Он дергал ее за рукав и повторял: «Ты че, забыла, Александрина? Я – герой твоего нового романа!» И Анчарова в смятении просыпалась. Ничего она не забыла. Разве можно забыть Париж?

На границе США и мексиканского штата Баха-Калифорния в городе Сан-Диего вечерело. Трубадурка и ее траблмейкер непредвиденно задержались в пути. Пустыня Невада не хотела отпускать их с миром и подстраивала каверзы в самых неожиданных местах. Но притяжение нежной Калифорнии оказалось сильнее. Заждавшиеся друзья держали яхту за хвост. Они улыбались и не проявляли явной агрессии, потому что жили в штате, где запрещено убивать мотыльков. Мышкин не был мотыльком, но похоже, друзья относились к нему приблизительно так же, как и к этому крылатому созданью, и многое прощали за безбытность и летучесть. Саша взошла на борт яхты, беспечно напевая: