Книга Смерть пчеловода, страница 24 – Ларс Густафссон

Мы начнем сначала. Мы не сдадимся, думал он.

А высоко над ним цвело лето. Легкий ветерок шелестел среди деревьев. Оляпка замерла над водой по ту сторону островка, в открытой части русла. Где-то вдали тарахтел трактор потребительского общества ЭПА, дешевый, сделанный из передка грузового автомобиля, такие трактора были в ходу у крестьян в военные годы, когда настоящих тракторов было не достать.

Стаи чаек неотступно следовали за трактором.

Наша округа — и все же не наша. Начало наших жизней — и все же не наших.

Никогда я не был так умен, как в ту пору. Я знал, что я здесь чужой, но знал, что и другие тоже чужие. В мирозданье ни у кого нет дома.

Когда Никке вынырнул, лицо у него посинело от недостатка кислорода. Он кое-как подплыл к берегу, и мы его вытащили, но прошло минут пять, прежде чем он смог говорить. Он лежал, ловя ртом воздух, как маленькая ильная рыбка. От него пахло донным илом, вековыми камнями, блеклыми водорослями и гнилью.

Мало-помалу мы поняли, почему, вынырнув, он так плохо плыл и почему не сумел сам выбраться на берег. Правая рука была судорожно стиснута в кулак: Никке что-то нашел.

Нам казалось, он умирает. В жаркий июньский день его тряс озноб.

— Что случилось? — спросили мы.

Сперва он вместо ответа только застучал зубами. Потом попытался что-то сказать, но лишь немного погодя произнес более-менее четко, так что мы поняли:

— Это была не блесна. Блесну я не достал.

— Тогда что же у тебя в кулаке?

Он взглянул на стиснутый кулак, будто начисто о нем забыл.

— Что у тебя там? Что?

От любопытства мы так и плясали вокруг него. Что это не блесна, сомнений не вызывало, ведь крючки давным-давно бы исполосовали ладонь.

Мы умолкли затаив дыхание.

Со дна шлюза Фермансбу Никке достал тяжелую золотую монету, золотой дукат времен Карла XIV Юхана ^[7], единственную, какую там когда-либо находили.

Глаза отцовской сестры, тети Теклы, такие древние. Все тот же мрак мирозданья, бездна межгалактического пространства.

Тетя родилась в 1870-м в Бергской волости и до прошлого года была жива. Маленькая старушка, вперевалку снующая по хальстахаммарскому дому престарелых, с посетителями вполне разумная, на ореховом письменном столе красивая стеклянная ваза с карамельками, самый что ни на есть домашний уют.

Мне кажется, за прожитые сто лет у нее ни разу не возникло повода спросить себя, зачем она существует. Что ж, она была верующая, а религия, конечно же, объясняла все.

Я начал заглядывать (даже в потребительской лавке) людям в глаза, будто эти глаза могут сказать что-то особенное, я имею в виду, будто в них можно прочесть какой-то ответ.

А все дело в странной идее, что они способны увидеть что-то, чего не вижу я.

Вчера на стену террасы выползла ящерка, грелась на апрельском солнце.

Она сидела совсем неподвижно. Не знаю, может, я ошибаюсь, но у меня было такое впечатление, что ее окраска менялась, проходя по всей гамме оттенков серебристо-серого.

Я присел рядом, присмотрелся. И обнаружил крохотный глаз.

Его чернота была совсем иная, бодрая, трезвая чернота рептилий.

В сравнении с глазами рептилии глаза млекопитающего кажутся туманными, чуть хмельными от жарких сил жизни.

Рептилия трезвым взглядом смотрит прямо во мрак.

Бог весть, что она видит. Что-то… другое?

* * *

…с трех часов ночи, все интенсивнее, из прежней точки, с ответвлениями к ляжкам и диафрагме, поначалу на давнем, привычном уровне, потом все более жгучая.

Я знал, что мне была дана только передышка.

Но, как ни странно, я чувствую, что использовал ее хорошо.

* * *

«Скорая» — 90 000.

Центральная больница — 13 71 00 (коммутатор).

* * *

Рвота, прямо-таки с упорным однообразием, что бы ни взял в рот. Пусть даже воду с медом. Но если пить очень маленькими глотками, то ничего. Температура.

Прогулка к почтовому ящику — как полярная экспедиция.

* * *

Собаку отдал Ольссону с хутора Скриваргорден. Короткое странное прощание. Напоследок подарил ей большой кусок сыра, но она выглядела как-то рассеянно и незаинтересованно. Таскала его из одного угла комнаты в другой. Беспокойно скулила. У Ольссона ей будет хорошо.

* * *

Good night, ladies. Добрый вечер. Три дня без боли, но она вернется, паузы все короче.

Обескураживающее сходство между болью и желанием. Оба целиком овладевают твоим вниманием, заслоняют тебе все и вся, как любимая женщина. Перед ними меркнут и сводки новостей, и погода, и перемены в природе, и даже страх. Это царство, где всевластна правда.

Люди стали заглядывать ко мне почаще и без обиняков говорят, что мне нужно в больницу. Здесь, в Северном Вестманланде, народ практичный. Вестманландцы никогда не скажут: «Он умер». Они скажут: «Он покойник». Опасаются, что я «стану покойником».

Читать газету больше не могу. Читаю, то есть скольжу взглядом от слова к слову, но в каждом слове — одна лишь боль. А еще хуже ощущение, что все это меня не касается. Последние дни у них только и разговору что о каком-то «Информационном бюро».

Их проблемы уже не мои. Любопытно, что это за «Информационное бюро». Мне представляется бюро, которое может дать ответ на все вопросы:

Почему именно я?

Почему именно я обречен смерти?

Почему именно мне эта боль?

Почему именно я тождествен этой боли? Почему именно я тождествен кому-то, кто испытывает эту боль?

Почему…

* * *

Эти женщины чувствовали, что я желал совсем немного, — вот в чем штука. Женщины готовы на все, если чувствуют, что ты этого желаешь.

Я желал совсем немного. Всю мою жизнь. Люди никогда не чувствовали, что мне что-то от них нужно. Последние три месяца сделали меня реальным. Это ужасно.