Книга Теория и практика расставаний, страница 41 – Григорий Каковкин

Только один вопрос из «Васильевских» сильно забуксовал у него в голове, его он хотел задать жене, придя с работы.

«С какой стати ты моя жена (муж)? Как вы думаете, у вас разные версии того, что вас соединило тогда, или одинаковые»? Так было написано у Александра Васильева.

«Действительно, почему я остановился именно на ней? – задумался Сергей Зобов. – Столько тогда девчонок классных было…»

Уже легли. Он ждал жену из ванны, она, холодная, голая, худая, залетела, как воробей, под одеяло, начались всякие нежности, и он забыл спросить. Только утром у самой двери, в тот день, когда они с Шишкановым ждали Ульянову и он постоянно уже думал о предстоящем допросе, неожиданно вспомнил:

– Ир, а с какой стати ты моя жена? А, Ир? Ты что про это помнишь? Почему я на тебе остановился, а?

– Зобов, ты дурак или притворяешься? Во, дурак! Мент!

– Полицейский, – поправил он.

– Извини, забыла, – с иронией ответила она.

– Пока.

За мужем захлопнулась дверь. Ира задумалась, тут же всплыло в памяти, как Сергей говорил ей, что это была любовь с первого взгляда. Что это он вдруг?

Пудра непроницаемой броней легла на лицо. Глаза дополнительно засветились трагическим черным и фиолетовым блеском туши. Ульянова поняла, что сегодня она должна быть перекрашена: «Буду напоминать им девчонок с выпускного бала». И тут же сама отчетливо увидела себя школьницей в белом переднике на последнем звонке в Борисоглебске; неожиданно подступили слезы, чувство удушья, но она взяла себя в руки и произнесла уже вслух, перед зеркалом артикулируя красными губами, как при сурдопереводе:

– Васильев, сволочь любимая, ты ушел от меня. Срок договора истек, никаких слез не будет, не дождешься. Даже Там не дождешься. Ты понял, Саш? «Договор надо выполнять при любых условиях» – я правильно тебя цитирую?

Потом она ушла в себя, в глубине голосом Васильева кто-то произнес с его философской, отстраненной интонацией: «Только после расставания можно понять, что между нами было».

– И что это было, Саша?

Зобов с Шишкановым ждали ее к двенадцати, они попросили двух своих товарищей, Серегина и Коломейцева, – у них тоже были рабочие места в их кабинете, – не появляться часа два-три, пока они будут вести допрос. Решили, что психологически правильно не допрашивать ее там, где она испытала шок, сидела, где голо и привинчен стул. Разговор надо построить иначе – ей надо помочь следователям установить истину, никаких обвинений, подозрений, и поэтому – рабочая атмосфера: бумаги, папки, ручки, компьютеры, принтеры – она не должна чувствовать никакой угрозы.

– Так. Ты говоришь, что мы должны все выведать про ее личную жизнь, – по-деловому прямо подвел итог подготовки к допросу Шишканов. – Что, где, когда и опять где?

Зобов посмотрел на Шишканова, как на ребенка, который тупо выучил урок – вроде говорит все то же самое, что взрослый, но наивность, простодушие весь смысл превращает в анекдот: то ли смеяться, то ли плакать?

– Петя! – взмолился Зобов. – Для чего мы все это делаем?! Мы до сих не знаем, кого убивали: татарина, джазиста или их обоих. Нам ее личная жизнь до фонаря – нам бы за что-то зацепиться, – а тут все голо! Личная жизнь! Ее?! Какой-то богатой бляди! Да пускай она спит, с кем хочет.

– Ну, я и говорю… – защищаясь промямлил Шишканов. – Что…

– …по душам надо поговорить, по душам!

– Я это и имел в виду. Зобов, что ты ко мне пристаешь!

– Пристают мальчики к девочкам.

– Ну, придираешься.

«В конце концов, как это ни называй, – подумал про себя Сергей Зобов, – вся эта любовь мне давно поперек горла».

– Ладно, – примиряюще сказал он. – Из-за любви только по пьяни убивают. Я такого не слышал. На моей памяти – кто-то кого-то из-за любви – не было. Тут – что-то другое!

– А ревность? Ревность же никто не отменял, она есть? – спросил Шишканов, он все время был в чем-то с Зобовым не согласен, но точно не понимал в чем. Ему хотелось сказать несколько слов в защиту любви, он надеялся, что скоро встретит «женщину своей мечты, единственную и неповторимую», но слова про это можно произнести только про себя, да и то краснея, и потому не стал «поднимать закрытую тему».

Когда первый раз говорили о допросе, он попытался шуткой защитить версию «убийство из-за любви», но Зобов посмотрел на него как на идиота, сказав, что, как только ему надоест жрать пельмени и сосиски, он, конечно, женится и вопрос с любовью будет закрыт раз и навсегда.

– Я вот что думаю… – начал Шишканов.

«Опять он думает!»

– … а не мог ли ее бывший муж «заказать» Васильева, деньги у него есть?

– Я рассматривал этот вариант: они уже много лет как расстались, он у нее все отсудил, ей ни бизнеса не досталось, ни дома на Рублевке. Скорее она сама могла Васильева «заказать». У нее тоже на это дело какое-нибудь колечко с брильянтиком наверняка завалялось.

– А за что его убивать? – спросил Шишканов. – У них все, любовь в самом разгаре… Она от него ехала, убитый ее вез…

– …до метро. А почему не до дома? Он что, торопился? Куда? На концерт утром? Вот вопрос – запиши. Но не сразу задавай! Позже я его раскручу. Приду и раскручу. Вопросик правильный!

Шишканов записал на бумаге еще один вопрос для предстоящего допроса Ульяновой и спросил:

– А почему это Васильев всегда вопросы задавал про Ленина и Крупскую, он что, историк?

– Доморощенный.

– Нет, правда интересно. Может, ее спросить?

– Если тебе интересно, спрашивай, но к делу это не имеет никакого отношения. Ни-ка-ко-го, – по складам повторил он, а сам подумал: действительно странно, почему во всех его вопросах вдруг, ни с того ни с сего, возникали Крупская и Ленин.

На этих двух исторических персонажах Сергей Себастьянович Зобов никогда не останавливался в своей жизни, кто там прав или виноват, «белые» или «красные», не очень интересовало его. Октябренком и пионером был, отдаленно помнил корявые звуки пионерского горна в летнем лагере, помнил слова и мелодию нескольких песен, на уроках пения голосили, выстроившись в два ряда мальчики и девочки: «Ленин всегда со мной, Ленин всегда живой, в горе надежде и радости. В каждом счастливом дне, Ленин в тебе и во мне…», а комсомольцем не стал: в институт принимали уже без комсомола, и, хотя мать уговаривала вступить, говорила «хуже не будет, а лучше будет», он, как все тогда, не стал отрываться от коллектива.

Для Шишканова, который ничего советского уже не застал, Ленин и Крупская, как ни странно, были более значимыми персонажами российской истории. Дотошному «ботанику» из плохо обеспеченной московской семьи хотелось разобраться со всеми советскими вождями, он был заядлым спорщиком с коммунистом-дедом и любил читать про 1937 год, ГУЛАГ, представляя себя следователем – он бы разобрался во всех преступлениях кровавого сталинского режима.