Книга Росстань, страница 46 – Альберт Гурулев

Сегодня в договоренном месте встретит Федьку маньчжур, выведет на Пинигина. Теперь-то уж не отвертеться ему, придется получить свое сполна. Такого, как в Дальней пади, не повторится больше. Решать — жить Лучкиному убийце или не жить — Федька сам будет. А он давно решил. Только цена неравная: косым десятком таких Пинигиных не заменишь одного Лучку. Но с паршивой овцы хоть шерсти клок. А тут не клок — жизнь.

Не раз Федьке думалось: «убийством Пинигина не вернешь Лучку». Но представлялось, как ходит Пинигин по земле, ест, пьет, смеется, и тоскливая злоба туманила голову.

Федька торопливо гнал своего коня по белой от снега и лунного света степи. Приходилось только жалеть, что не скачет сейчас рядом Северька. Но Федька правильно рассудил: нельзя впутывать в это дело Северьку.

Коммунары решили жить пока по-прежнему, в своих домах, животину в один двор не сводить. Да и нет таких просторных дворов. Ждали весны. Придет весна, выделят коммуне землю, вот уж тогда… В мечтах виделось: стоят в зеленой пади землянки, амбары, загоны для скота — коммунарские.

Все пока по-старому. Но люди, в коммуну записавшиеся, вроде внимательнее друг к другу стали.

Ну и долгая же эта зима. Дни прибывают, но медленно, ох как медленно, воробьиным скоком.

В коммунарских домах хлеб кончился. Заметали в ларях куриным крылышком, собирали остатнюю муку. Но все молчали, не жаловались. Взаймы к справным казакам просить не пойдешь — непременно пакостной ухмылкой встретят тебя. Пойдет по поселку слава: эти-то, из коммуны, побираются уже.

Тяжко думал Иван Алексеевич Лапин, председатель коммуны. Делать что? Коровенок несколько продать и хлеба купить? Когда раньше единолично жили — так и делали. Но много ли их, коров-то? Во всей коммуне меньше, чем у одного Силы Данилыча. Да и дело ли так начинать новую жизнь.

— Придумать надо что-то, Северьян.

Никодим Венедиктов, заглянувший к председателю, сказал пасмурно:

— Несознательный народ — бабы. Моя кричит: «Пропади ты пропадом со своей коммуной! Бей корову да вези, меняй на хлеб. Ребятишек жалко». А того не поймет, что нет теперь моих коров, а есть общие. С мутовкой налетает драться.

— А может, и верно забить пять-шесть старых коров? — Северька выжидающе смотрит на председателя.

— Не просто все это. С женщинами надо скандалить. Трудно отдать свою корову за хлеб, который разделят на всех. Так что еду я сегодня, вернее, завтра утром, в уезд. Может, хлеба раздобуду. Попытка — не пытка, а спрос — не беда.

Уездный ревком имел хлеб, которым он помогал нуждающимся партизанским семьям. Вот об этом-то хлебе и думал Иван Алексеевич. «Выпрошу хлеба, на колени встану, а выпрошу, не дам коммуне разбежаться».

Возвращения Лапина ждали все. Коммунары — с надеждой, что Иван привезет хлеб, другие с любопытством: поддержит ли своих новая власть.

Хлеб коммуне дали.

Не успел Иван напиться с дороги чаю, как о его приезде и о том, что хлеб получен, знал чуть ли не весь поселок. К председателеву пятистеннику потянулся народ. Пришел и Ганя Чижов.

— Ты знаешь, паря Иван, чо я пришел тебе сказать? Вчерась всю ночь думал и решил: принимай меня в коммуну. Как есть я бывший партизан…

— Не я принимаю, совет. Заявление подашь. На той неделе его рассмотрим и решим.

Ганя испугался. Хлеб до той недели привезут и разделят. Опоздать можно.

— Нет, — сказал Ганя, — я с сегодняшнего дня вступаю.

— А что ты сразу не вступил, там еще, на собрании? — хмуро спросил Северька, но, увидев, как строго взглянул на него Иван, осекся.

Новый член коммуны Северьку не радовал. Толку от такого работничка немного. Лодырь Ганя наипервейший. Хозяйство у Чижова скудное. Две дойных коровы с середины зимы от бескормицы шастали по чужим дворам. Тощие, ребрастые коровенки нахально лезли через жердинник, большими ртами хватали сено. Бить голодную животину — рука не поднимается. Вот их хозяина бы, да палкой, до крови.

«Ладно, — подумал Северька, — работать мы его научим. А не принять Ганю с его бороной — нельзя».

Не знал Северька того, что умел когда-то в своей молодости Ганя работать. Свирепо бросался на нужду. Только не хватило у Гани силенок одолеть ее, нужду-то. С тех пор много времени прошло. Опустился, опаскудился Ганя в своей нужде, привык к ней.

Иван Алексеевич улыбается коммунарам.

— Дали нам хлеба. Часть на семена пустим, часть смелем.

— Круглый хлеб дали?

— Круглый, — подтвердил Иван.

Коммунары тут же решили: хлеб на мельницу не возить — дорого это, когда каждый фунт на учете — а молоть по домам, ручными жерновами.

Веселее стало за столом в коммунарских домах.

Небо по-прежнему было белесым и размытым, лопалась от холода голая земля, звенел, посвистывал в камнях ледяной ветер. Тощали коровенки. Крючились, подбирали под себя тонкие ноги овцы. Убывал аргал, сложенный вдоль заплота. Кончится — тогда хоть матушку репку пой.

А между тем над коммуной собиралась первая гроза. Написал кто-то в Читу письмо. Все вроде правильно написал. Почерком аккуратным. Написал о том, что нет в Караульном коммуны: люди, которые называют себя коммунарами, живут каждый по себе, своим хозяйством. Общего ничего нет. Хлеб получили — и разделили. Не коммуна, а обман. Обманывают Советскую власть и над ней смеются. У правой руки председателя коммуны Северьяна Громова дружок за границей часто бывает. Подписи под письмом не было.

Из Читы нагрянуло начальство. Наняв в уезде подводу, перед закатом солнца проверяющий Ильин въехал в Караульный. Первым его встретил Ганя Чижов. Ганина избушка в поселке крайняя, и он поневоле знал: кто приехал, кто уехал.

Увидев подводу, Ганя вышел к дороге, собирая морщины у глаз, вглядывался в незнакомца.

— Здорово, товарищ, — не выдержал Ганя. — Нос вон белый. Ознобился.

Ильин схватился за нос — недоглядел в дороге. Возница остановил лошадь.

— Три скорей снегом, — скомандовал Чижов, — не то, борони бог, как болеть будет.

Ильин тер нос, разминал затекшие ноги, с любопытством поглядывал на странного мужика. Приезжий тоже вызвал в Гане законный интерес.

— Здешний вы, видать? — сказал Ильин.

— Я-то?

— Да, вы.

— Здешний я, паря, здешний, — обрадованно зачастил Чижов. — Живу в этой избе. Тебе кого надо?

— Коммунаров буду искать. Есть они у вас?

Ганя еще больше обрадовался.

— Эх, едрит твою корень! Я и есть коммунар. Пойдем в избу греться.

Ильин согласно кивнул и отпустил возницу, который еще дорогой говорил, что собирается заночевать у каких-то дальних родственников.

Изба у коммунара скорее похожа на деревенскую баню. Казалось, что от старости вот-вот развалится. Стоит она, словно на пустыре: за нынешнюю холодную зиму Ганя, не запасший аргала, сжег заплоты. А теперь, видно, за избу принялся: крыльца нет, углы сереют свежими срезами — спилены углы.