Онлайн книга «Великий Тёс»
То, что братская степь рядом и, при бедах, всегда можно вернуться, утешало обоих мужчин, а женщины во всем полагались на них. Булаг была тяжелой, ходила с трудом, переваливалась с ноги на ногу, откидывала назад тело, придерживая живот. В долине притока с заросшим камышом устьем на сухом месте они поставили юрту. На другой день была радость. Булаг родила второго сына. Тесть зарезал самого упитанного валуха и стал разделывать его. Угрюм, с сожалением поглядывая на поредевшую отару, взял лук, сайдак со стрелами и сел на коня. Он хотел осмотреть знакомые места и надеялся подстрелить дикого поросенка. Проехав камыши, поднялся на яр реки и пустил коня рысцой, поглядывая на устье Иркута. Свежий ветер с запахом чистой, речной воды вдруг пахнул в его лицо дымком. Угрюм стал внимательно осматриваться, то и дело привставал в стременах. Объехав поворот реки, с волнением окинул взглядом устье притока и скрытый береговыми зарослями остров, на котором когда-то зимовал. Придержал коня, переводя его на шаг. В лицо опять пахнуло дымом. На этот раз явно. Угрюм осмотрел берег и у кромки воды заметил на окатыше небольшую лодку-берестянку. Она была грубо сшита, но сделана явно не тунгусами: в изгибе бортов, в остове с вырезанной на счастье конской мордой было извечно свое, русское. Послышался шорох. Под яром посыпались мелкие камни. К берестянке спустился старик в кожаной рубахе, мешком висевшей на костлявых сутулых плечах. Редкие седые волосы двумя пучками лежали на его ключицах, обнажая черную от загара, тощую шею и сморщенный затылок. Шапку старик нес в руке. За его кушак со спины был заткнут походный малый топор. — Эй! — окликнул его Угрюм. И тут только заметил торчавшую из яра колоду. Из нее и веяло дымом. Он соскочил с коня, в несколько прыжков оказался на краю яра и скатился вниз, когда старик столкнул на воду бере-стянку и пытался влезть в нее. Наконец тот оглянулся, увидел пришельца и распрямился. Белая борода свисла сосулькой, глаза переливались выцветшей синевой. — Ты кто таков? — беззубо прошепелявил старик, сморщил лицо иссохшим грибом и почмокал сжатыми в трубку губами. — Михей Омуль? — ахнул Угрюм, узнав его. — Ты все еще живой? — А то как же? — с важностью заявил старик и добавил с достоинством: — Давно здесь живу. Меня многие знают! — А меня нынче никто не узнает! — пожаловался Угрюм. — А ведь мы с тобой в этих самых местах промышляли. Он назвал свое крестильное имя и прозвище. Ни одна морщинка не дрогнула на лице старика, только шевельнулись вытянутые стерляжьи губы: — С кем только не промышлял. Поди, уж все померли. А я при батюшке Герасиме грехи отмаливаю, — вздохнул и возвел глаза к небу. — Нагрешил! Не без этого! Но батюшка сказал, что нынешней жизнью выслужил себе помин за обеднями беспрестанно и за панихидами и Псалтырь говорить до сорока дней! — Где он сам-то? — взволнованно спросил Угрюм, понимая, что толковать с Михейкой о былом бесполезно. — Он за всех за нас перед Господом радеет! — набожно перекрестился старик и кивнул под яр. — Хочешь увидеть — дождись! А сейчас к нему не ходи, не мешай! Я рыбку и кашу у входа оставил. После поест. Угрюм обернулся, куда указывал старик. На аршин иод берегом видна была крепкая дверь из полубревен, стена в квадратную сажень, с маленьким оконцем. Вся остальная келья была врыта в глину. От землянки к воде спускалась тропинка со стертыми и обвалившимися ступеньками. — Посиди! — старик указал глазами на лавку под окном и перекинул ногу в берестянку. — А мне в зимовье надо. Он оттолкнулся от берега кетским, двухлопастным веслом и поплыл на другую сторону реки. Течение быстро сносило лодку. Угрюм поднялся к келье, сел, зажав лук между колен, долго наблюдал за переправой и все думал о том, что какая-то неподдельная важность, какой прежде не было, появилась в лице старого промышленного. Михей приткнулся к другому берегу возле мыса, где река круто меняла направление, посидел там, отдыхая, встал и бечевой потянул лодку к Иркуту. — Ничего не помнит, старый! — пробормотал Угрюм и почувствовал вдруг, как приятно говорить по-русски. Увлеченный, он не услышал, как растворилась дверь. — Ну, вот и прибыло жителей в моем городе! — раздался знакомый голос, тихий и ласковый. Угрюм обернулся, встал, скинул шапку и поклонился. На первый взгляд ему показалось, что Герасим за все эти годы ничуть не переменился. Разве глаза стали ясней и будто зорче. Но, вглядевшись в его лицо пристальней, он заметил сетку морщин вокруг глазниц и серебряные нити в бороде. — С праздником тебя! — снова улыбнулся Герасим одними глазами. — С праздником! — опять поклонился Угрюм. И тут же спросил: — А с каким? — С Воздвижением Честного и Животворящего Креста Господня! — с чуть приметной горечью в голосе напомнил монах и добавил с грустной насмешкой: — Эх ты, Егорий от семи хворей! — Узнал меня? — удивился Угрюм. — Я думал, с нынешней моей драной мордой никто не признает. — Лицо каждый день меняется! — присел на лавку монах. Взглядом пригласил гостя сесть рядом. — Душа не так скоро. Бывает, и не к лучшему! Угрюм, робея, присел на краешек скамьи. Приткнул к стене лук и колчан со стрелами. — Сквернишься, не молишься? — вскинул на него глаза Герасим. — Молюсь!.. Почти каждый день молюсь! — горячо оправдываясь, прошепелявил Угрюм. — Бывает, про себя. Но все равно. Ты-то здесь столько лет уже? И Михейка… Едва узнал его. Глазам не верю. — Городу здесь быть! — отметая пустячное и суетное в сбивчивых вопросах пришельца, объявил монах. — А нам назначено место намаливать и строить! — Кем назначено? — спросил было Угрюм и поперхнулся на полуслове: — Раз назначено, значит сбудется! Что себя мучить? — Кабы так, — усмехнулся Герасим. — Господь задумал, на нас полагаясь. Исполним волю Его — будет! Станем, как скоты, ради брюха жить — огорчим Отца Небесного. — Ты читать-то научился ли? — монах досадливо взглянул на гостя. — Нет! — признался тот. — Не дал Бог ума. Молитвы помню: начал, богородичные, ангелу-хранителю. — А мне дал Господь видеть город, который здесь будет срублен Поха-бовыми, за грехи ваши. Иной раз слышу колокольный звон. А то и хожу по улицам в разные времена. То благостно глядеть. А то, прости господи, проснешься в слезах и давай молиться за грешное ваше потомство. — Он опять вздохнул и кручинно покачал головой. — Чудно! — заерзал на лавке Угрюм. Почесал грудь. Взглянул в сторону острова. Над ним уже курился дымок. Видимо, старый Омуль добрался до зимовья и затопил печь. — Два сына у меня. Последний сегодня только, на Воздвиженье, родился. Не дай бог, всю жизнь будет бродяжничать, как я. Окрестил бы ты их, батюшка? А то ведь некому? — Крещение — есть великое таинство! — тихо сказал монах, глядя на многоводное русло реки. — Его совершает священник с Причастием Святых Тайн, после литургии. Я же только утреню, вечерню могу вести, молебен, панихиду да за вас молиться. |