Онлайн книга «Великий Тёс»
Семейка Шелковников — торговлю бросил: на устье Куты, при солеварне, был в целовальниках, потом поверстался в казачий оклад. Служил у воеводы Головина, в Якутском. Тоже за что-то был бит кнутом, сидел в яме, а нынче на дальней службе. Ивашка Ребров служит на Лене. А другой Иван, Сергеев, пропал без вести лет уж пять. Даст Бог, вернется. Больше Похабов ни о ком не спрашивал. Слушал рассказы бывальца и очевидца о дальних, неведомых землях, пил не пьянея, ел не насыщаясь, пока не почувствовал, что расперло живот. Тогда он откланялся и поплелся домой. Голова была свежа, а ноги заплетались. Шел он, покачиваясь, и все хмыкал в бороду. Илейкины сказы растравили давно унявшийся зуд в груди. Где-то под костьми, глубоко упрятанные, полузабытые, томили душу несбывшиеся помыслы молодости о подвиге во славу Божью да за свой народ. — А подь ты! — плевал он через левое плечо. — Хорошо живу! Лучше никогда не жил! Да и поздно уж бродяжить. — Ты чего это загулял? — смеясь, встретила его Савина. Иван молча скинул кафтан, сел против печки. Насупившись, долго глядел на угли в каменке, притом все скоблил и скоблил пятерней грудь под распахнутым воротом рубахи. Спохватившись, ответил заплетавшимся языком: — Илейка Перфильев вернулся с полуночных стран. В прошлые годы убежал туда от меня. Максимка сколько трудов положил, чтобы оправдать его. — Помолчал, вздыхая, вскинул на Савину мутные глаза: — А мне куда уж в дальние-то края? И с тобой хорошо! Чего еще? — пробормотал не совсем уверенно. Замотал головой. — Блажь! Прости, Господи! Со светлой печалью о несбывшемся он ушел на службу до Филипповского поста, а вернулся после Пасхи. Его подначальные люди тут же разбежались по домам. Иван бросил у острожных ворот пустые нарты, с мешком ясачной рухляди пошел к воеводе, но дойти до съезжей избы не успел. Догнала его и вцепилась в рукав кафтана постаревшая, сморщенная Тренчиха. — Твоя-то, шалава, Марфушку замуж отдала! — прошамкала, гневно сверкая глазами. — За кого? — ахнул Иван. — За Савоську, сына ляха Нужи! — Как можно отдать девку замуж без благословения отца? — вскрикнул Похабов, встряхивая старуху за плечи. — Продала родную дочь? — догадался Иван. — Ходят и такие слухи! — оглядываясь по сторонам, подтвердила Тренчиха. — Ведьма она и есть ведьма! Он оставил на полуслове жену товарища, ворвался в съезжую избу, швырнул на лавку мешок с ясаком. Не поклонившись на образа, схватил подьячего за ворот. — Говори! Продали мою дочь? Воевода Осип Аничков с побагровевшим лицом поднялся на помощь перепуганному подьячему, усадил на лавку сына боярского, бешено вращавшего глазами, стал вразумлять: — Подумай, кому бы я позволил без твоего согласия продать твою дочь? О чем кричишь? — Обернулся к крепостному столу. Приказал подьячему: — Открой крепостную книгу, покажи записи! — И к Ивану: — Ты же грамотный, читай! Со времени твоего ухода проданы три ясыря, две ясырки. Вдова гулящего, хлебного оброчника Чекотеева продала свою дочь десяти лет бывшей сотничихе Фирсовой, жене Шоринской. Все! А что там болтают по подворотням, тому я не ответчик. Иван тупо уставился на исписанную страницу прошнурованной книги. Поводил пальцем по строкам, читая вслух. Остыл, смутился. — Прости, христа ради! Бес попутал! — повинился перед подьячим. — Не оторвал ли ворот? Он сдал ясак, сбивчивым, пьяным языком рассказал о волостных новостях, передал челобитные ясачных родов, запоздало положил семь поклонов на образа. Сутулясь, поплелся в посад к Савине. Она знала о его возвращении и топила баню. На пути ему встретился молодой казак Дмитрий Фирсов, старший сын утонувшего сотника. Митька приветливо откланялся сыну боярскому: — Как служилось, дядька Иван? Гляжу, идешь невесел? — Слава богу! — отмахнулся от печальных мыслей Похабов. Взглянул на статного молодца, вспомнил, что уже не первый год служит и младший сын Поздея Фирсова, Никитка, родившийся после гибели отца. Вздохнул, прикидывая, сколько же лет промелькнуло. Вспомнил про кабальную запись: — Чего это твоя мать решила дочку у гулящих купить? — А пожалела! — рассмеялся молодой казак с густым кучерявым пухом по щекам. — Вдова собралась замуж за казака. А тому на службу. Отчим у матери все дочку просил, да не дал Бог. Вот и решила обрадовать, как вернется. Только на другой день, обласканный Савиной, Иван пришел в себя от ошеломившей его новости. Мирно укорил Петруху Савина: — Уж лучше бы ты женился на Марфушке, если ей приспело. Вторка густо покраснел, опустил глаза, обидчиво отворотил лицо, становясь еще больше похожим не на отца, а на своего дядьку Терентия. Справившись со смущением, пробубнил баском: — Женился бы! Поди, прокормил бы. Как-никак свой хлеб ем. А поп сказал — нельзя с ней венчаться! Одним домом жили. Родственники! Петруха-Вторка заскрипел зубами, лицо его покрылось пятнами: — Савоська все крутился возле нее. Мы с Емелькой и с Аниськой два раза морду ему били. Хоть бы что. Совести у него нет. Ублюдок, болдырь. А тетка Пелашка его сильно привечала. Что тут поделаешь? Савоська, пронырливый сын пленного ляха, был записан в посад колесником, имел славу смутьяна и придурка, делал колеса к телегам и телеги, тайком курил и продавал вино. О его тайнокурении знали в посаде и в остроге. Но он умудрялся дружно жить с кабацким головой Ермесом, как-то сговаривался с ним. Кого-то за тайнокурение клали под кнут, а над Савоськой смеялись, били только под горячую руку. — Много про все это говорят, — досадливо отмахнулась Савина от расспросов Ивана. — Сказывают всякие небылицы. — Расскажи, что говорят! — потребовал он. — Грех такие нелепицы передавать. Сам знаешь! — поджала губы Савина. — Нам — все грех! С них все, как с гуся вода, — проворчал Иван. — Дали бы попу ефимок и обвенчал бы Марфушку с Петрухой. Савоська кому надо дает, и ничего, рука не отсыхает. — Помолчав, обернулся ко Вторке: — Матери грех, так ты скажи, о чем люди говорят. — Нет уж! Лучше я сама! — засуетилась Савина, боязливо крестясь. — Одни говорили, что Пелагия продала дочь и сделала вклад в женскую обитель. — Брешут! Проверил! — хмуро буркнул Иван. — Еще говорят, — она смущенно опустила глаза и пролепетала, — будто твоя, венчанная, в блудной связи с молодым Савоськой. А дочь за него отдала, чтобы грех прикрыть. Она же не стареет. Другие говорят — ведьмачит, — прошептала с несчастным лицом и часто закрестилась на образа в красном углу. — Захочет, и моих кобелей уведет! — кивнула на Вторку. Лицо парня опять налилось краской. — Так то же грех великий. Камнями забьют! Не поверю! — замотал бородой Иван. — Забрюхатил, гаденыш, Марфушку. Она же добрая, ласковая, не в нее, в стерву. Вот и отдала поспешно! |