Книга Песок под ногами, страница 55 – Татьяна Успенская

— Извините. Но сами подумайте, что вам может быть нужно в Ботаническом саду?

— Смородина и клубника для лагеря. Родительский комитет, узнав, что моя любимейшая ученица избрала себе летний отдых в Ботаническом саду, попросил…

— Извините. — Даша недоверчиво косила глазами. — А я провалилась.

— Ты знаешь, что значит «провалилась»? Это значит — получила двойку. А у тебя лишь одна четвёрка, остальные — пятёрки. «Провалилась»! Говори, что случилось? И потом, как ты смеешь при любых условиях, что бы страшного, на твой взгляд, я ни сделала, мне грубить?

Даша радостно, как всегда, упёрлась в меня сияющим синим взглядом:

— А мне всё время снятся цветные сны. Наверное, потому, что работаю среди цветов.

Через два дня Даша пришла ко мне.

— Почему-то приняли. — Нерешительно взглянула на меня, но спрашивать ничего не стала. Взяла гитару. Тихо перебирала струны, смотрела исподлобья.

Песни Даша наигрывала грустные.

Господи, опять она сорвалась!

— Когда вы поедете отдыхать? — вдруг спросила Даша. — Так и будете дежурить у телефона? Плюньте на нас. Поступим, не поступим. Не в этом счастье. Зачем всё это? Вы говорили, главное — профессия. Нет, главное — земля, небо и цветы. Вы были правы.

После Ленинграда вы от нас сбежали, а зря: вам всё равно от нас не сбежать. О чём я? Да, профессия… Разве дело в профессии? Дело в чём-то таком непонятном. Или счастлив, или несчастлив. Не дают, например, тебе билет на поезд, а ты очень хочешь на этот поезд, и ты очень несчастлив. А потом вдруг этот билет дали. Понимаете? Это же хорошо, а ты становишься таким несчастным, что жить невозможно.

Песни теперь пошли веселее:

Но и в них слышалась мне Дашина тревога. Я положила руку ей на плечо. Она продолжала играть, а мне тоже почему-то стало тревожно. Диван был жёстким.

— Что с тобой делается?

Даша перестала наигрывать.

— Ничего. Сны снятся цветные. Знаете, я не хочу в архитектурный. Никакой я не архитектор. Сама не знаю, кто я. И вообще ничего не хочу. Зачем вдруг билет дали, а?

О чём это она? Об институте? Впрочем, пусть говорит. Пройдёт лето, всё образуется. Просто ей, как и мне, страшно расставаться, даже на лето. Всё-таки четыре года!

— Начиталась про альпинистов. Лезешь, лезешь, лезешь, и — небо!

Я не понимала, о чём она, обняла её. Она чуть отодвинулась.

— Ещё играй. Все подряд. Пожалуйста.

Уже уходя, Даша небрежно сказала:

— Да, кстати, сегодня ночью я уезжаю. Писать не буду. Хочу оторваться от всего. Не обижайтесь. Буду в полной безопасности. В деревне. Буду дуть парное молоко, жевать редиску и валяться на травке. Вернусь и сразу приду.

Я кивнула. Закрыла за Дашей дверь.

Почему-то обрадовалась, что Даша уезжает, что не будет писать. Только вот песни грустные. Хватит. Нельзя же всегда и во всём видеть плохое. Отдохнёт, вернётся, начнёт учиться.

…Две недели мы с Рыжиком прожили под Москвой. Первое сентября, которое надвигалось неумолимо, вызывало во мне отчаяние. Я не хотела идти в школу, в которую в этот день, как на праздник, шла четырнадцать лет подряд. Будет школа, будут учителя-друзья, уроки, а моих ребят не будет.

Но оно, это первое сентября, наступило. Сегодня мои ребята отправятся в институты, на работу, а я останусь одна — с чужим новым классом. Странное чувство опасности притаилось во мне.

* * *

Долго толкалась в учительской, натыкаясь на людей, едва отвечая на приветствия. Чувствовала себя неопытной и маленькой. Наконец решилась. Вошла к новым ученикам. Седьмой класс. Какие они мелкие! Шумят, кричат. Они знакомы между собой по вечерней математической школе. Остановилась в дверях. Пытаюсь выхватить отдельные лица, как когда-то в школьном дворе навсегда поймала широко поставленные Шурины глаза. И Дашины. Шура и Даша в своей школе считались самыми озорными, а вот у нас, странно, всё по-другому получилось.

Ребята с любопытством разглядывают меня.

Стою перед молчащим классом. Немедленно надо заговорить с ребятами. Сумею взять их в руки сразу, будет толк. «Ну же, говори!» — приказываю себе. А слов нет. Я в стеклянной банке, шевельну губами и погибну под осколками банки, которая тут же разобьётся.

На меня смотрят дети. И я смотрю на них, на каждого по очереди. А не вижу. Размытые цветные пятна. Не на них я смотрю — в них ищу Дашу, Глеба, даже Геннадия. Меня охватывает паника: я навсегда потеряла своих единственных людей, без которых нельзя жить, скорее прочь отсюда! Не нужны мне чужие дети. Ни энергии, ни сил, ни желания… никогда не смогу я больше полюбить ни одного нового ученика. С трудом удерживаю себя у учительского стола.

Вот только удивительно, почему они молчат. Сейчас заорут, вскочат с мест, полетят по столам и стульям, и я исчезну под их воплями и разгорячённой чужой энергией. Пока они молчат, и чтобы ещё хоть немного они помолчали, говорю:

— Дождя бы. Душно.

Недоумённо переглядываются. Именно когда я сказала свои первые слова, начинают тихонько разговаривать. Неожиданно смеюсь:

— Потерпите. Мне надо быть вашим классным руководителем… На уроках познакомимся. Сегодня у нас тема…

Вдруг осторожно открылась дверь. Вошёл Фёдор с неизменной на шее кинокамерой. Он похудел. В руках у него один цветок — красная гвоздика. Ребята засмеялись. Уж очень длинный был Фёдор, уж очень хрупкой в его лапах выглядела гвоздика.

— Дядя, достань воробышка, — пискнул кто-то с последней парты.

Фёдор даже не улыбнулся. Бережно положил гвоздику на пустой стол.

Снова открылась дверь. Вошёл Глеб. Он был праздничен, в ярко-синей новой рубашке, но встревожен и напряжён, прятал глаза. В его руке тоже краснела гвоздика.