Книга Поезд, страница 21 – Анатолий Курчаткин

– Ссадить, – коротко произнес тяжелый медлительный голос из-за ощерившейся ножками столов и стульев баррикады.

Товарищи адама прекратили свое танцующее кружение вокруг него, подхватили его под мышки и споро поволокли к двери. Один борзо заскочил вперед, распахнул ее, впустив в вагон обвальный грохот колес, и держал створку, пока двое других с повисшим у них на руках адамом не протиснулись в тамбур. Потом он закрыл дверь. Грохот колес тотчас сделался глухо-далек.

Их не было не дольше, чем полминуты. Дверь вновь распахнулась, вновь наполнив вагон лязгающим грохотом, и товарищи адама один за другим вошли внутрь. Дверь закрылась. Адама с ними не было. На лицах вошедших играло то выражение благостного удовлетворения, какое бывает у людей, добросовестно выполнивших тяжелую, неприятную работу.

Один из них прошел к самой баррикаде, сложил в воздухе перед собой руки крест-накрест, подержал так миг и резко бросил в стороны.

Мужчина почувствовал, как у него дергается, вибрирует сухожилие под левым коленом, – невозможно стоять на ноге. «Поджилки трясутся», вспомнил он. Вот оно, значит, как они трясутся. Ему было страшно взглянуть на женщину. Но он не мог оставить ее сейчас без своей поддержки – хотя бы взглядом.

В глазах женщины стоял ужас. «Неужели?.. И нас тоже?!» – было смыслом этого ужаса. Мужчине хотелось ободрить ее. Покачать утешающе головой: ни в коем случае! Но у него не оказалось на это сил. Смотрел на женщину – и не мог пошевелить ни единой мышцей.

– Ну-ка поближе их сюда всех, – словно из тумана, донесся до него голос начальника поезда.

Руки, державшие мужчину, подтолкнули его: иди! И тотчас вибрирующее сухожилие подвело: нога, словно парализованная, не послушалась мужчины, – и он упал на колени.

Должно быть, он выглядел при этом забавно, – за баррикадой грохотнули молодецким смехом.

– Ладно, ладно, перестаньте, – пресек смех голос начальника поезда. – Волнуется человек, почему нет?

Мужчину потащили к баррикаде волоком. Так же тащили из вагона адама. Это сходство было нестерпимо, мужчина пытался идти сам, наступать на ногу, но тащившие влекли его с такой свирепой неудержимостью, что осуществить свое желание мужчине так и не удалось.

– Но вообще раньше следовало волноваться, – сказал мужчине начальник поезда, когда мужчина оказался перед баррикадой. – Раньше, да!

Теперь это был не просто голос начальника поезда, это был он сам. Его лицо с другой стороны баррикады стало видно совершенно отчетливо, и как же изменился начальник поезда с той поры, когда мужчина видел его в прошлый раз! И прежде в его лице была та самая безмерная, каменная тяжесть, что звучала в голосе, теперь у него было лицо самого камня: ни выражения, ни чувств, одна эта каменная тяжесть – и только.

Мужчина смотрел на начальника поезда и чувствовал в себе: пусть ссаживают. Что за смысл ехать дальше после случившегося. Пусть ссаживают.

Казалось, начальник поезда услышал его мысли.

– Что, – проговорил он, каменно поворачиваясь влево, вправо – обращаясь к остальным, сидевшим с ним с той стороны баррикады, – что с ними делаем? Ссаживаем?

Ответом ему раздался согласный гул:

– Ссаживаем! Ссаживаем! Ссаживаем!

И, задержавшись, отстав от других голосов, догнал их еще один голос:

– Ссаживаем…

Мужчина вздрогнул. Это был голос сына. Он зашарил глазами по сидевшим там, с той стороны баррикады, – и нашел: сын располагался рядом с начальником поезда, первым слева от него, сын теперь был крупной величиной, невероятно крупной – можно гордиться!

Что ж. Действительно настала пора ссаживаться. Друг предал. Сын предал. Что за смысл ехать дальше.

Мужчина потянулся рукой – взять руку женщины в свою, как там, в вагоне во время обыска, только тогда другой рукой он еще держал руку несчастной беременной девочки, что лежала сейчас в беспамятстве, но ему не удалось дотянуться до руки женщины: железные тиски на предплечье сжались – и не позволили ему сделать это.

Начальник поезда повернулся в сторону сына и поманил пальцем наклониться к нему.

– За зверя меня считать не нужно, – выговорил он, когда его повеление было сыном исполнено. – На ходу ссаживать не будем. Остановим поезд. Специально.

Лицо сына было едва не таким же каменным, как у начальника поезда. Ни мускула на нем не дрогнуло. Только разжались губы.

– Спасибо, – произнес он коротко.

– Спасибо! – прихрюкнув разбитым носом, низко согнул шею жираф.

Начальник поезда отрицательно поводил в воздухе рукой.

– Тебя не касается. Этого, с шеей, – нашел он взглядом того, массу, начальника охраны, – его на чучело. Пусть стоит, ресторан украшает.

Жираф рухнул на колени. Из глаз его рванули слезы. Обильно, неудержимо, настоящим потоком.

– Помилуйте! – пронзительно завопил он сквозь рыдания. – Помилуйте!.. Ведь мне же было обещано, я все рассказал… Ссадите меня тоже! Ссадите… Там зима, мороз, я теплолюбивое животное, мне там и так конец… но только чтобы не чучелом!..

Начальник поезда каменно покачал головой.

– Зачем же добру пропадать. Вон у тебя какая знатная шкура. Послужи людям.

Жираф завопил диким, истошным голосом, попытался подняться с коленей, но масса дал знак, на жирафа навалилось столько – его не стало видно под камуфляжем. Опрокинули на пол, завжикали в воздухе сыромятными ремнями, связывая ноги…

Женщина закрыла глаза, чтобы ничего не видеть. Ей сейчас хотелось так же, как эта беременная девочка, упасть в обморок – и тьма.

Мужчина кивком головы указал на лежавшую у них за спиной беременную:

– А она? Что с ней?

– Она нам здесь что, – сказал начальник поезда, – нужна?

14

Поезд угрохотал во тьму, повисели в воздухе красные огни последнего вагона – как напоминание об утраченной жизни, растворились вслед за звуком поезда в окружающем неизвестном пространстве, и мужчина с женщиной, да беременная девочка с ними, еще бывшая без сознания, остались с этой тьмой наедине. Тишина, навалившаяся на них, имела плотность атомного ядра. Она давила на барабанные перепонки с такой силой – казалось, ее невозможно выдержать.

– Надо идти к жилью, – чтобы избавить себя от тяжести оглушающей тишины, проговорил мужчина.

– Умная мысль, – отозвалась женщина. – Только где оно?

В самом центре, над головой, небо было чисто, ни единого облачка, звезды катились по нему крупными мохнатыми жуками, и снег, лежавший на земле, отражая их свет, наполнял воздух слабым, мглистым сиреневым свечением. Вокруг, сколько хватало глаз, был один этот снег, снег, снег, темные сгущения деревьев на нем, и ни признака огонька, говорящего о жилье. Их высадили в чистом поле, вдали от всякого жилья – может быть, за километры и километры или даже десятки километров от него.