Онлайн книга «Тихая Виледь»
|
– А чего же это вы германча не довоевали, домой побежали? – спокойно говорил Михайло. – Да одни зовут на германча, другие на царя науськивают. Пошумели мы с мужиками, да и решили к земле подаваться. – Чего это они, и взаболь? – встревожилась Поля. Прислушалась. – Да как сойдутся, так об одном и том же, – махнула рукой Ульяна, – о войне да о большевяках каких-то. Не большевяки, а настоящие лешаки: и в Покрове, говорят, объявились, начальника волостного выгнали, сами сели. Ироды, прости Господи! – В Архангельске, сказывают, англичане, – продолжал Нефедко, когда бабы вышли к ним, – заварится каша… – Ох и дыму от вас, как из печной трубы, хоть бы уж перехват открыли, – ворчала Ульяна. – На-ко, Поля, понеси пестовников [27], сегодня стряпала. – Да уж, поди, переросли песты-те? – заметил Нефедко. – Ну, давай, переросли! – отмахнулась Ульяна. Поля, принимая пестовники, обратилась к братцу: – Ты, Ванюшка, чего-то в гости к нам не ходишь? Братец даже глаз не поднял. – Песты-то он собирал, – примиренчески говорила Ульяна, – кабы не принес, так и пестовников не было бы. – Спасибо, Ваня. Поля простилась. От дома отчего она шла неспешно, любовалась закатом. Стоял белый майский вечер. Солнце на глазах садилось на черный горизонт и таяло, как масло на подогретой сковородке… XXXI
– Ты на мать не серчай, сдуру она ляпнула, теперь кается, – тихо говорил Степан, когда они с Полей укладывались спать. – А я и не серчаю. Мы с ней ладим. Хоть и ворчит она, а душа у нее добрая. А вот этого сегодня не надо… – остановила она его. Он удивился: – Не ты ли сказывала, что любо тебе в два следочка? – Любо – хоть и по следочку, да каждый день, а нынче нету никакой надобности. Какой ты недогадливый, Степа! Ребеночек у нас будет, парничок… Он задрал подол ее исподней рубахи и ощупал белый мягкий живот: – Ничего не знатно… Парничка она придумала! – Какой же ты бесстыжий, Степа! – Она одернула рубаху. – Мало еще денечков-то парничку нашему. Ну, иди ко мне, только тихонечко… Ей мило было, что он слушался ее, не навалился, как бывало, а шел к ней нежно, ласково, спрашивал странно-загадочно: – Ну, чего? – И, как ей казалось, ждал ответа. – Хорошо, – отвечала она, улыбаясь. А когда он оставил ее, прошептала: – Ярушничка принеси, насмертно [28] ести охота… И он, уже мало чему удивляясь, послушно поднялся и пошел на середь [29]… XXXII
На лесные сенокосы Валенковы в тот год выехали поздно, после Ильина дня: конец июля стоял дождливым, лишь в начале августа установилось вёдро. Анисья, по обыкновению, всех поторапливала, в небо поглядывала с опаской: из-за леса выползали бело-синие нездоровые облака. – Смотрите-ко, какие морока заходили. Только бы дождя не было. – Твои бы слова да Богу в уши, – недовольно отзывался Егор, обтыкавшийся в центре пожни: свежезаостренный стожар [30] высоко поднимал над землей и с силой втыкал его в землю. Степан и Пелагея, стараясь не отставать от неуемной Анисьи, бойко хватали граблями легкое, сухое, как верес, сено: извилистые валы тянулись через всю буковину. Теплый ветерок ворошил их. Поля, дойдя погребом до конца пожни, вдруг остановилась у высокого молодого малинника, прислушалась: – Степан, тут какие-то маленькие ребятки воркуют… – Ну вот! Как забрюхатела, так везде ребятки видятся. – Какой ты, Степа! Ты сам-то послушай… Степан подошел к малиннику, обогнул его и, опустившись еще ниже, под буковину, обмер, увидев огромную медведицу с двумя медвежатами, возившимися в траве. – Нет тут никаких ребяток! Давай вверх теперь пойдем, отгребай от кустов к стожью… Пелагея шла первой, Степан за ней. Но она поминутно оглядывалась. Он злился. Когда они дошли погреб до стожья, Степан вдруг бросил грабли и побежал малегом к избушке. Схватил ружье, зарядил и пустился березовым перелеском вниз, к малиннику: оттуда вдруг как сгромкает! Пелагея вздрогнула и схватилась за живот. Егор, уже начавший метать, опустил вилы, забранился: – Куда палишь! Много у тебя патронов-то дак!.. – Чуть косичу [31] не вышибло, – говорил Степан, поднимаясь к ним и потирая правое плечо. – Там медведица с медвежатами. – А я-то думала, почудилось мне, – почему-то обрадовалась Пелагея, – они ведь и правда воркуют, как ребятки малые. А чего же ты мне сразу не сказал, что там медвежатки? – Ну, испужаешься еще. Мало ли… – Он взглянул на Полин живот. Она хохотнула и прищурилась: – А куда же они ушли? Боязно… – За речку подались, на Евлахины пожни. – Евлаху не испугаешь! – сказал Егор. – Ему, поди, лет двадцать было: за речкой Сухой медведица на него вразилась, а под руками ни топора, ни ножа, хорошо – собака была. Измяла ее медведица, порвала. Он ее домой на руках принес. С руки кормил не один год, пока не померла. – А правда ли, что Васька медведя домой приводил? – подстал к разговору Степан. – Да когда это было! До женитьбы еще. Медведя-то он из ружья ранил, а тот на него, да и оборол. Хорошо, Васька изловчился да в рот медведю руку сунул, за язык ухватился, так и вел до деревни. Руку-то он ему изжулькал, искровянил. До сих пор следы знатко. – Хватит давай лясы точить, – не вытерпела Анисья, – у Евлахи давно все и дома, и в лесу выставлено, а вы, путаники… Смотрите-ко, пересохло сено, мнется – листовник один. Побрызжет дождем, нечего грести-то будет! – У Евлахи-то есть кому робить, да Ваську еще созвал метать, – заметил Егор, хватая навильник сена и ловко опрокидывая его в промёжек [32]. – Вон и Осиповы отсенокосились да Ефимку уж полдома срубили, – не унималась Анисья, – а мы все из леса выползти не можем. |